Страна эмигрантов обширна: она протянулась от Западного Берлина до Лондона, от Марселя до Амстердама. Как видно, эта обширная площадь не из самых бедных на нашей земле, скорее наоборот, но 12 миллионов мужчин, населяющих ее, бедны и бесправны. Они принадлежат к разным расам и национальностям, они приехали с юта Европы и Азии, из Африки и Центральной Америки, они говорят на разных языках, но говорят чаще всего об одном: о том, как долго еще жить на чужбине, о своих обидах, рожденных постоянным унижением. О них мало кто заботится, и страны, которые они невольно представляют, никак не защищают их. Зато о них довольно много пишут: согласитесь, 12 миллионов драм и трагедий не могут не привлекать внимания прессы. При каждом новом случае, связанном с убийством, преступлением или массовыми увольнениями, журналисты спешат привести новые факты о положении иностранных рабочих, зачастую предоставляя им самим слово. Некоторые из этих свидетельств мы собрали на этих страницах. Пусть сами эмигранты расскажут об условиях жизни и труда, о свободах и правах, которые просвещенная буржуазная Европа предоставила 12 миллионам человек.
Но сначала несколько историй о том, как становятся эмигрантами.
Мустафа Кунар рассказывает о своей жизни, как будто читает Коран. Жена и дочь, сидя в углу, слушают молча; сына дома нет — ушел на урок карате.
«Мы из Анатолии, с гор. В Турции у меня осталось еще двое детей. Сначала сюда, в Западный Берлин, приехал мой старший брат, потом я. Брат был столяром, он и в Турции неплохо работал. А я, кроме крестьянского труда, ничего не умел. Когда приехал в Западный Берлин, брат мне сказал: «Главное—не бойся. Делай вид, будто все понимаешь, что тебе говорят, и не открывай рта. Будешь работать вместе со мной; мы там, на фабрике, какие-то деревянные заготовки для строительства делаем. Хозяин — не зверь...» Семь лет уже прошло, а я так и не знаю, куда идут наши деревяшки. Но я же ни у кого ничего не спрашиваю. Не мое это, в конце концов, дело. И потом, как я спрошу-то? Они ведь по-своему говорят. Мог бы, конечно, у брата спросить, но и он, по-моему, не очень-то знает...
Брат говорил мне: хаммер, нагель, занген, заге. Я говорил: молоток, гвозди, клещи, пила. Потом он говорил: шраубен, лайм, винкель. А я говорил: шурупы, клей, угольник. Так терпением я и научился работать...
Где я себя плохо чувствую, так это на улице. Возьмем хотя бы еду. От одного запаха сосисок меня всего выворачивает. Все семь лет я только дома ел. Утром выпиваю кофе, а вечером после работы отъедаюсь за весь день... Денег по нынешним временам не хватает. Что-то отсылаю домой, остальное — на жизнь. Скопить мало чего удается. Но я отсюда не уеду, пока не накоплю на автопогрузчик. По-моему, это самая замечательная в мире машина. Вот куплю автопогрузчик — и домой. Не знаю еще, что я им буду делать, но без автопогрузчика не уеду».
Сто тысяч турок — в основном бывших крестьян — живут в особом гетто, которое в Западном Берлине зовут «клайне Истам-бул». Из 100 тысяч лишь 12 ходят в гимназию. Лишь у 12 из 100 тысяч есть надежда стать членами индустриального общества, найти в нем более достойную жизнь и работу. Пока 100 тысяч выполняют лишь то, чего не хотят делать сами хозяева страны и дети хозяев.
Марокканец Абду, как и половина более чем 100 тысяч марокканцев в Голландии, живет подпольно. Он пробрался сюда нелегально и живет без официального разрешения. Абду рискует попасть в тюрьму.
«Крупные голландские фирмы присылают в Марокко специальных вербовщиков дешевой рабочей силы. По бывает, что мы попадаем сюда и другим путем. Как это и произошло со мной. В шесть лет я работал в Касабланке учеником механика. У меня было столько братьев и сестер, что я сейчас и не всех вспомню. В девятнадцать я попытался завербоваться в одну голландскую фирму, но дело тогда не выгорело. Пришлось добираться подпольной дорогой в Марсель, через всю Францию в Бельгию, а потом сюда. Чем здесь занимался? Да всем понемногу: батрачил у фермера, был разнорабочим, грузчиком на рынке».
Чернокожие лондонцы живут в основном в районе Брикетов, мрачном квартале в южной части столицы. По большей части все они — выходцы с острова Ямайка и других бывших британских колоний. Все говорят по-английски, и в отличие от других эмигрантов у этих языковых трудностей нет: они говорят на том же языке, что и хозяева. Многие, отправляясь в путь, подумывали даже о натурализации.
И представить себе, что, когда мы только приехали сюда, все мечтали стать образцовыми гражданами, — так говорит ямаиканец Эд Сайлс и устало проводит огромной ручищей по лицу. Эд Сайлс в Лондоне с 1952 года. — Мы были англизированы на все сто процентов и свято верили в то, что здесь нас ждет настоящая демократия. Мы жаждали платить аккуратно налоги, купить дом и все такое прочее. В какие только долги мы не влезали из-за дома, и что же мы имеем? Квартиру в гетто, а это значит, что ее даже по дешевке не продашь! Мы воспитывались в честности и ей же хотели научить своих детей. Но дети посылают нас к черту. Честность не ходовой товар, она здесь ни к чему. Дети хотят денег — много и быстро... На родине мы привыкли жить большими семьями, на патриархальный манер. Но в Лондоне так не проживешь. Наши семьи разваливаются... Каждый из нас мечтает вернуться домой и купить клочок земли. Но те, кому это удается, обнаруживают, что и там, дома, мы никому больше не нужны... Единственная отдушина в нашей жизни — рождественский отпуск. Мы кидаемся в аэропорт и набиваемся, как сардины в банке, в специальный самолет. Десять дней сказки, десять дней без этой вечной нищеты, и потом снова самолет — прощай, Ямайка. Здесь хотя бы работа есть».
В Швейцарии работает около полумиллиона итальянцев. Сто тысяч из них, проработавшие десять лет, имеют вид на жительство, иными словами, имеют право менять город пребывания, место работы, могут выписать семью. Триста тысяч работают по годовому контракту и могут вызвать семью после восемнадцати месяцев непрерывной работы. Свыше ста тысяч так называемые временные рабочие. Эти уже ни на что не имеют права. Они платят налоги, но никакими общественными благами не пользуются, государственные структуры их не учитывают, поскольку их как бы и вовсе нет. Временные не организуются для защиты своих интересов, не протестуют и не бастуют — в противном случае их контракт не будет продлен. Временные — это жизнь в тесных бараках, вдали от близких; это полная социальная дискриминация. За право на временный контракт эмигрант платит частыми несчастными случаями на работе, желудочными болезнями, алкоголизмом, разрушением психики. Каждый четвертый день в Швейцарии умирает итальянец.
Бруно Сакко из Авеллино, работает в швейцарской строительной фирме «Лохер»:
«Я один из временных. Мне стыдно даже говорить о том, как мы живем. Ютимся в бараке по 12 человек, и каждый платит по 75 франков. Всего хозяин получает с нас 900 франков в месяц, а удобств в бараке никаких. Но выхода-то у нас нет! Пробовали снять комнаты; оказывается, у временных нет такого права. Кто вообще о нас заботится? Итальянское правительство даже не знает о нашем существовании. А нас тысячи й тысячи, и занимаемся мы самой тяжелой работой. Иногда хочется все здесь разнести, но потом успокаиваешь себя — вспомнишь о семье, и руки сами опускаются.
У нас тут был новичок — Альфредо Дзардани, приехал из Кортина-д'Ампеццо, столяр. Он проработал шесть дней. Вечером шестого дня его убили в цюрихском баре «Фрау Штирнима». «Ангелы ада» или кто там были эти чистенькие бандиты, не знаю, били его ногами, кричали «Итальянская свинья!», «Швейцария для швейцарцев!», а лотом выкинули на улицу. Он там сорок минут пролежал, пока на него не наткнулся полицейский. Было уже поздно, умер... Да разве это первый случай... Мы им нужны как рабочая сила, и баста! За людей они нас не считают».
Паскуале Анцалоче, 27 пет: «Да никакой роли они здесь не играют. Профсоюзы здесь против рабочих и защищают только хозяев.
Если право на определенные экономические гарантии для иностранных рабочих естественно и очевидно — ведь они, в конце концов, работают — не так ли? — и потому должны рассчитывать на соответствующую оплату труда, на возможность иметь жилье, воспитывать и учить детей, то понимание собственных прав на личные свободы, на уважение со стороны общества приходит не сразу.
Абду из Мекнеса, Марокко, 40 лет: «Я приехал в Голландию, чтобы зарабатывать себе на еду, чтобы кормить свою старую мать и помогать братьям. Ничего, кроме работы, меня не интересовало. Причем неважно какой работы. Но потом что-то во мне начало меняться. Я стал понимать, что принадлежу к своему классу. Я понял, где лежит моя дорога к свободе. Здесь, в эмиграции, мы хотим свободы и работы. И готовы за это бороться».
Кадер, 32 года, алжирец, типографский рабочий в Париже: «В том, что Европа отстроилась после войны и достигла нынешнего уровня развития, есть немалая заслуга и рабочей эмиграции. И мы тоже хотим своей доли пирога. Хватит с нас бидонвилей, гетто, хватит расизма. Мы хотим быть частью общества, а не его отбросами. Мы хотим, чтоб с нами обращались как с людьми.
27 октября 1971 года в Париже был убит из пистолета Джелали Беа Али, мальчишка пятнадцати лет. Убит белым соседом за то, что не слушался, шумел и озорничал. Это убийство для нас стало сигналом. На следующий день на улицу вышло четыре тысячи человек. Потом демонстрации прошли по всей Франции. Были голодовки, марши протеста, аресты и новые мертвые. К нашему движению присоединились многие французы...»
Центральный телефонный узел связи в Цюрихе, воскресное утро. Зал заполняется странной публикой. Есть в этих людях какая-то семейная одинаковость: смуглая, оливкового оттенка кожа, густые усы, немодные, часто темные костюмы, плащи, схваченные поясом. Они расходятся группами, оживленно обмениваются новостями, вновь смешиваются и вновь разделяются на группы. Даже те, кто помоложе, носят печать все той же клановой принадлежности. Конечно, они моднее одеты, в их виде легко читается неуклюжая попытка походить на молодых аборигенов. Но тщетно: лица, походка, манеры их выдают с головой. В какой-то момент этого воскресного утра толпа замирает, чтобы тут же броситься на штурм кабин международных разговоров. Вызывают Италию, Грецию, Турцию, Марокко, Испанию... В кабинах видны согнувшиеся над трубками фигуры. Они кричат в лихорадочно сжимаемые трубки на своих непонятных в этом городе языках. Кричат о том, как живет этот народ-призрак — иностранные рабочие...
Но сначала несколько историй о том, как становятся эмигрантами.
Мустафа Кунар рассказывает о своей жизни, как будто читает Коран. Жена и дочь, сидя в углу, слушают молча; сына дома нет — ушел на урок карате.
«Мы из Анатолии, с гор. В Турции у меня осталось еще двое детей. Сначала сюда, в Западный Берлин, приехал мой старший брат, потом я. Брат был столяром, он и в Турции неплохо работал. А я, кроме крестьянского труда, ничего не умел. Когда приехал в Западный Берлин, брат мне сказал: «Главное—не бойся. Делай вид, будто все понимаешь, что тебе говорят, и не открывай рта. Будешь работать вместе со мной; мы там, на фабрике, какие-то деревянные заготовки для строительства делаем. Хозяин — не зверь...» Семь лет уже прошло, а я так и не знаю, куда идут наши деревяшки. Но я же ни у кого ничего не спрашиваю. Не мое это, в конце концов, дело. И потом, как я спрошу-то? Они ведь по-своему говорят. Мог бы, конечно, у брата спросить, но и он, по-моему, не очень-то знает...
Брат говорил мне: хаммер, нагель, занген, заге. Я говорил: молоток, гвозди, клещи, пила. Потом он говорил: шраубен, лайм, винкель. А я говорил: шурупы, клей, угольник. Так терпением я и научился работать...
Где я себя плохо чувствую, так это на улице. Возьмем хотя бы еду. От одного запаха сосисок меня всего выворачивает. Все семь лет я только дома ел. Утром выпиваю кофе, а вечером после работы отъедаюсь за весь день... Денег по нынешним временам не хватает. Что-то отсылаю домой, остальное — на жизнь. Скопить мало чего удается. Но я отсюда не уеду, пока не накоплю на автопогрузчик. По-моему, это самая замечательная в мире машина. Вот куплю автопогрузчик — и домой. Не знаю еще, что я им буду делать, но без автопогрузчика не уеду».
Сто тысяч турок — в основном бывших крестьян — живут в особом гетто, которое в Западном Берлине зовут «клайне Истам-бул». Из 100 тысяч лишь 12 ходят в гимназию. Лишь у 12 из 100 тысяч есть надежда стать членами индустриального общества, найти в нем более достойную жизнь и работу. Пока 100 тысяч выполняют лишь то, чего не хотят делать сами хозяева страны и дети хозяев.
Марокканец Абду, как и половина более чем 100 тысяч марокканцев в Голландии, живет подпольно. Он пробрался сюда нелегально и живет без официального разрешения. Абду рискует попасть в тюрьму.
«Крупные голландские фирмы присылают в Марокко специальных вербовщиков дешевой рабочей силы. По бывает, что мы попадаем сюда и другим путем. Как это и произошло со мной. В шесть лет я работал в Касабланке учеником механика. У меня было столько братьев и сестер, что я сейчас и не всех вспомню. В девятнадцать я попытался завербоваться в одну голландскую фирму, но дело тогда не выгорело. Пришлось добираться подпольной дорогой в Марсель, через всю Францию в Бельгию, а потом сюда. Чем здесь занимался? Да всем понемногу: батрачил у фермера, был разнорабочим, грузчиком на рынке».
Чернокожие лондонцы живут в основном в районе Брикетов, мрачном квартале в южной части столицы. По большей части все они — выходцы с острова Ямайка и других бывших британских колоний. Все говорят по-английски, и в отличие от других эмигрантов у этих языковых трудностей нет: они говорят на том же языке, что и хозяева. Многие, отправляясь в путь, подумывали даже о натурализации.
И представить себе, что, когда мы только приехали сюда, все мечтали стать образцовыми гражданами, — так говорит ямаиканец Эд Сайлс и устало проводит огромной ручищей по лицу. Эд Сайлс в Лондоне с 1952 года. — Мы были англизированы на все сто процентов и свято верили в то, что здесь нас ждет настоящая демократия. Мы жаждали платить аккуратно налоги, купить дом и все такое прочее. В какие только долги мы не влезали из-за дома, и что же мы имеем? Квартиру в гетто, а это значит, что ее даже по дешевке не продашь! Мы воспитывались в честности и ей же хотели научить своих детей. Но дети посылают нас к черту. Честность не ходовой товар, она здесь ни к чему. Дети хотят денег — много и быстро... На родине мы привыкли жить большими семьями, на патриархальный манер. Но в Лондоне так не проживешь. Наши семьи разваливаются... Каждый из нас мечтает вернуться домой и купить клочок земли. Но те, кому это удается, обнаруживают, что и там, дома, мы никому больше не нужны... Единственная отдушина в нашей жизни — рождественский отпуск. Мы кидаемся в аэропорт и набиваемся, как сардины в банке, в специальный самолет. Десять дней сказки, десять дней без этой вечной нищеты, и потом снова самолет — прощай, Ямайка. Здесь хотя бы работа есть».
В Швейцарии работает около полумиллиона итальянцев. Сто тысяч из них, проработавшие десять лет, имеют вид на жительство, иными словами, имеют право менять город пребывания, место работы, могут выписать семью. Триста тысяч работают по годовому контракту и могут вызвать семью после восемнадцати месяцев непрерывной работы. Свыше ста тысяч так называемые временные рабочие. Эти уже ни на что не имеют права. Они платят налоги, но никакими общественными благами не пользуются, государственные структуры их не учитывают, поскольку их как бы и вовсе нет. Временные не организуются для защиты своих интересов, не протестуют и не бастуют — в противном случае их контракт не будет продлен. Временные — это жизнь в тесных бараках, вдали от близких; это полная социальная дискриминация. За право на временный контракт эмигрант платит частыми несчастными случаями на работе, желудочными болезнями, алкоголизмом, разрушением психики. Каждый четвертый день в Швейцарии умирает итальянец.
Бруно Сакко из Авеллино, работает в швейцарской строительной фирме «Лохер»:
«Я один из временных. Мне стыдно даже говорить о том, как мы живем. Ютимся в бараке по 12 человек, и каждый платит по 75 франков. Всего хозяин получает с нас 900 франков в месяц, а удобств в бараке никаких. Но выхода-то у нас нет! Пробовали снять комнаты; оказывается, у временных нет такого права. Кто вообще о нас заботится? Итальянское правительство даже не знает о нашем существовании. А нас тысячи й тысячи, и занимаемся мы самой тяжелой работой. Иногда хочется все здесь разнести, но потом успокаиваешь себя — вспомнишь о семье, и руки сами опускаются.
У нас тут был новичок — Альфредо Дзардани, приехал из Кортина-д'Ампеццо, столяр. Он проработал шесть дней. Вечером шестого дня его убили в цюрихском баре «Фрау Штирнима». «Ангелы ада» или кто там были эти чистенькие бандиты, не знаю, били его ногами, кричали «Итальянская свинья!», «Швейцария для швейцарцев!», а лотом выкинули на улицу. Он там сорок минут пролежал, пока на него не наткнулся полицейский. Было уже поздно, умер... Да разве это первый случай... Мы им нужны как рабочая сила, и баста! За людей они нас не считают».
Идут, мчатся поезда надежды. В них нет мягких вагонов, а пассажиры, как на подбор, возбуждены, говорливы, попахивают хлебом, дешевой колбасой и крепким табаком. Дешевые фибровые чемоданы, кажется, лопнут, и лишь крепкий шпагат не дает им развалиться. Чаще всего никто из них не знает языка страны, в которую они едут, и каждому предстоит попасть не в одну забавную — на сторонний взгляд — историю, прежде чем он научится чужим законам... Так движется к своей цели великая индустрия бедных, которых многие сытые и брезгливые буржуа называют оборванцами. Так едут люди тяжелого и терпеливого труда, решившие своими мускулами и умом устроить более достойную жизнь себе и своим детям, а «заодно» двинуть еще дальше экономику той чужой страны, куда они едут, и той родной страны, которая не нашла для них работы. (Только итальянские эмигранты в ФРГ за один 1972 год переслали на родину по меньшей мере 250 миллиардов лир в иностранной валюте. Мало какая отрасль промышленности сравнится по этому показателю с торговлей рабочими руками.)
Итак, поезда надежды прибывают в пункт назначения. Какими же правами обладают иностранные рабочие или, как говорят в ФРГ, «гости-рабочие»? Теоретически, казалось бы, аналогичными тем, что у местных, — ведь и в первом и втором случае отношения рабочих с администрацией определяются (если не брать в расчет подпольных эмигрантов) договорами. На практике дело обстоит (и это мы уже видели) противоположным образом. Предприниматели пользуются тем обстоятельством, что в эмигранты от хорошей жизни не попадают: в большинстве своем все эти люди отчаялись вообще найти работу дома или же имели работу с нищенской оплатой. Человек, проехавший сотни километров, или уже в долгу перед фирмой (если она кредитовала его проезд), или должен заработать на обратный билет; он бездомен и лишен права свободно передвигаться по стране; наконец, он срочно должен зарабатывать на пропитание — короче, это человек без права выбора. Как следствие, ему предлагают наименее квалифицированную и наименее оплачиваемую работу.
Два лица, две пары глаз немало могут рассказать о том, как работает и живет в Европе народ по имени эмигранты.
Фото из журналов «Обсервер» (Англия) и «Эпока» (Италия).
Кармело Музолино, 29 лет, итальянец на заводе автоконцерна «Фольксваген», ФРГ:
«Ha «Фольксвагене» нас. итальянцев, всех приковали к конвейеру. Даже первоклассных механиков и станочников. Как бы мы здесь ни старались, лучшие места все отдают местным».
Существуют и другие «соображения», мешающие профессиональному росту иностранных рабочих.
Эдна Льюис, ямаиканка, 25 лет: «Я работаю медсестрой в лондонской больнице. Место я получила после бесконечных экзаменов и проверок, которые ни одной белой не приходится проходить. Проработав год, я попросила увеличить мне жалованье. Директор мне сказал, что об этом и речи быть не может. Сначала я должна перейти в другую категорию. Хорошо; я стала готовиться и вскоре подала заявление на сдачу экзаменов на должность старшей медсестры. Я была уверена, что сдам, да и документы у меня в порядке. После экзамена меня вызывают и говорят: «Мы бы и сами хотели вас повысить, но не можем. Вы представьте себе, какой же это белый согласится работать под началом черной медсестры?»
Итак, поезда надежды прибывают в пункт назначения. Какими же правами обладают иностранные рабочие или, как говорят в ФРГ, «гости-рабочие»? Теоретически, казалось бы, аналогичными тем, что у местных, — ведь и в первом и втором случае отношения рабочих с администрацией определяются (если не брать в расчет подпольных эмигрантов) договорами. На практике дело обстоит (и это мы уже видели) противоположным образом. Предприниматели пользуются тем обстоятельством, что в эмигранты от хорошей жизни не попадают: в большинстве своем все эти люди отчаялись вообще найти работу дома или же имели работу с нищенской оплатой. Человек, проехавший сотни километров, или уже в долгу перед фирмой (если она кредитовала его проезд), или должен заработать на обратный билет; он бездомен и лишен права свободно передвигаться по стране; наконец, он срочно должен зарабатывать на пропитание — короче, это человек без права выбора. Как следствие, ему предлагают наименее квалифицированную и наименее оплачиваемую работу.
Два лица, две пары глаз немало могут рассказать о том, как работает и живет в Европе народ по имени эмигранты.
Фото из журналов «Обсервер» (Англия) и «Эпока» (Италия).
Кармело Музолино, 29 лет, итальянец на заводе автоконцерна «Фольксваген», ФРГ:
«Ha «Фольксвагене» нас. итальянцев, всех приковали к конвейеру. Даже первоклассных механиков и станочников. Как бы мы здесь ни старались, лучшие места все отдают местным».
Существуют и другие «соображения», мешающие профессиональному росту иностранных рабочих.
Эдна Льюис, ямаиканка, 25 лет: «Я работаю медсестрой в лондонской больнице. Место я получила после бесконечных экзаменов и проверок, которые ни одной белой не приходится проходить. Проработав год, я попросила увеличить мне жалованье. Директор мне сказал, что об этом и речи быть не может. Сначала я должна перейти в другую категорию. Хорошо; я стала готовиться и вскоре подала заявление на сдачу экзаменов на должность старшей медсестры. Я была уверена, что сдам, да и документы у меня в порядке. После экзамена меня вызывают и говорят: «Мы бы и сами хотели вас повысить, но не можем. Вы представьте себе, какой же это белый согласится работать под началом черной медсестры?»
Но если эмигранта последним берут на работу, то его всегда первым увольняют. Особенно беспощадными были увольнения, начавшиеся в связи с наступлением энергетического кризиса.
Дзийя Косаогуллари, турок, сварщик: «Я работаю в Западном Берлине на небольшой фабрике. Год назад нас было триста пятьдесят. Сейчас осталось полсотни, из турок уцелел я один. Всех других выбросили. Говорят, сначала работа для немцев, потом, если что останется, дадим вам...»
Анджело Папароцци, 26 лет, итальянец: «Фольксваген» построил новый завод в Зальцгиттере для производства новой, более дорогой модели К-70. Но модель не пошла, завод решили законсервировать. Для двух тысяч итальянцев, специально приехавших туда работать, это было катастрофой. Все оказались на улице...»
В 1972 году «Фольксваген», как и другие автомобильные фирмы, поразил кризис. Известная во всем мире под названием «Жук», неизменная в своей форме уже несколько десятилетий модель неожиданно для хозяев фирмы стала затовариваться. Если раньше говорили, что у «фольксвагена» нет огней заднего хода, потому что он всегда мчится вперед, то теперь стали сомневаться, нужны ли ему передние огни: «фольксваген» катился назад. В Вольфсбурге, штаб-квартире фирмы, спешно раздавали выходные пособия. Из девяти тысяч итальянцев «по своему желанию» уезжало на родину почти пять тысяч.
Карло Силино, 33 года: «Конечно, мы не хотели бы уезжать. Но нас вызывают и советуют брать по-хорошему пособие и сматываться. В таком случае завод, когда он снова наберет темпы, согласится взять нас обратно. Вы спрашиваете, есть ли какая-нибудь дискриминация против нас, итальянцев. Судите сами: они говорят, что увольняют в первую очередь тех, кто, как здесь говорят, работал двумя левыми. Смотрят, кто чаще других обращался в больничную кассу. Но куда больше они смотрят на то, кто как вел себя: кто протестовал, жаловался, кого считают агитатором. Езжайте, говорят, подобру-поздорову, не то мы найдем, что вам написать в бумагах».
Может показаться странным, что итальянские рабочие, тем более объединенные в такие большие коллективы, не прибегают к такому испытанному в истории итальянского рабочего движения средству защиты собственных интересов, как профсоюзы. Какова вообще их роль в жизни рабочих-эмигрантов?
У меня среднее образование, имею профессию сварщика и токаря, работал механиком в Милане, а профсоюз спокойненько согласился на то, что три года я здесь вкалывал как неквалифицированный рабочий. Как бы нас ни эксплуатировали, профсоюз на все закрывает глаза. Тут не так давно приехал из Калабрии один бедолага; в бараке кой-кй для него не оказалось, так он кантовался в сарае, причем так же, как и мы, платил по 50 марок в месяц за жилье. А профсоюз молчал. А сколько итальянцев месяцами ночевали как собаки на соломе. Что ж удивляться, если они простужались и шли в больничную кассу...»
Пьетро ди Марко, 33 года: «Новичка в первый же день посылают записываться в профсоюз и 12 марок в месяц удерживают из зарплаты. Что там твоя мафия! Вот построили несколько домов для иностранных рабочих. Профсоюз объявил, что и он участвовал в строительстве, чтобы снизить для нас квартплату. И вы знаете, какова она? 400—500 марок в месяц, половина зарплаты! Па самом деле здешние профсоюзы напрямую участвуют в эксплуатации рабочего класса. Я на «Фольксвагене» не работаю с шестьдесят шестого, это еще прежний кризис. Тогда они действовали совсем в открытую. Коммунистов — а я и тогда был членом партии— они звали бандитами. В конце концов меня вызвали и сказали: можешь уехать добровольно, а не хочешь — получишь волчий билет. Какой у меня, спрашивается, был выбор? Мне-то было ясно, почему они меня выставляли: незадолго до того мы устроили в нашем гетто что-то вроде восстания. У одного из итальянцев случился приступ аппендицита, никаких врачей в гетто не было, и мы вызвали «скорую». Она не приехала! Парень умер от перитонита. Вот тогда-то мы и восстали: стали крушить все подряд. Потом схватились с полицией, которая била нас дубинками. С обеих сторон были раненые. Понятно, мы перегнули палку, но кто бы мог спокойно смотреть, как умирает товарищ. Назавтра мы объявили забастовку. Результат: восемьсот итальянцев было уволено...»
Экономический кризис, поразивший страны Запада, значительно ухудшил положение иностранных рабочих. Если в годы подъема экономики самодовольные буржуа позволяли себе похваляться тем, что «кормят армию голодных голодранцев», забывая и про собственные доходы от их труда, и про нещадную эксплуатацию этих новых «рабов Европы», то теперь, в годы «тощих коров», ни о какой «филантропии» хозяин-лавочник и хозяин-капиталист и не заикаются. Расизм, злобное черносотенство — вот новейшая политика сытого и цивилизованного европейского буржуа по отношению к его «рабам». Члены парламентов и полицейские, фашисты и националисты, промышленники и торговцы — все в меру сил своих, подогреваемые страхом перед инфляцией и безработицей, ведут травлю тех, кто, трудясь в поте лица своего, настоящую жизнь видел только в мечтах.
Разумеется, несложно разыскать в массе обездоленных, зачастую обойденных культурой людей, приехавших из глухих мест, примеры культурной нищеты или тем более озлобленности, вызванной напряжением неестественной жизни и постоянной травли. Об этом говорит Сулейман Ольгун, 25 лет, турок, механик: «У тебя в автобусе, допустим, не оказалось мелочи или ты хочешь что-то спросить у шофера. Если ты немец, он тебе ответит вежливо и обстоятельно. Если турок, то не ответит ничего; только покажет жестом — «убирайся»... На работе за тобой вечно наблюдают — дескать, когда ты отвлечешься или ошибешься — то-то им будет удовольствие. Если же работаешь хорошо и без ошибок, ненависть к тебе становится невыносимой...»
Если право на определенные экономические гарантии для иностранных рабочих естественно и очевидно — ведь они, в конце концов, работают — не так ли? — и потому должны рассчитывать на соответствующую оплату труда, на возможность иметь жилье, воспитывать и учить детей, то понимание собственных прав на личные свободы, на уважение со стороны общества приходит не сразу.
Абду из Мекнеса, Марокко, 40 лет: «Я приехал в Голландию, чтобы зарабатывать себе на еду, чтобы кормить свою старую мать и помогать братьям. Ничего, кроме работы, меня не интересовало. Причем неважно какой работы. Но потом что-то во мне начало меняться. Я стал понимать, что принадлежу к своему классу. Я понял, где лежит моя дорога к свободе. Здесь, в эмиграции, мы хотим свободы и работы. И готовы за это бороться».
Кадер, 32 года, алжирец, типографский рабочий в Париже: «В том, что Европа отстроилась после войны и достигла нынешнего уровня развития, есть немалая заслуга и рабочей эмиграции. И мы тоже хотим своей доли пирога. Хватит с нас бидонвилей, гетто, хватит расизма. Мы хотим быть частью общества, а не его отбросами. Мы хотим, чтоб с нами обращались как с людьми.
27 октября 1971 года в Париже был убит из пистолета Джелали Беа Али, мальчишка пятнадцати лет. Убит белым соседом за то, что не слушался, шумел и озорничал. Это убийство для нас стало сигналом. На следующий день на улицу вышло четыре тысячи человек. Потом демонстрации прошли по всей Франции. Были голодовки, марши протеста, аресты и новые мертвые. К нашему движению присоединились многие французы...»
Центральный телефонный узел связи в Цюрихе, воскресное утро. Зал заполняется странной публикой. Есть в этих людях какая-то семейная одинаковость: смуглая, оливкового оттенка кожа, густые усы, немодные, часто темные костюмы, плащи, схваченные поясом. Они расходятся группами, оживленно обмениваются новостями, вновь смешиваются и вновь разделяются на группы. Даже те, кто помоложе, носят печать все той же клановой принадлежности. Конечно, они моднее одеты, в их виде легко читается неуклюжая попытка походить на молодых аборигенов. Но тщетно: лица, походка, манеры их выдают с головой. В какой-то момент этого воскресного утра толпа замирает, чтобы тут же броситься на штурм кабин международных разговоров. Вызывают Италию, Грецию, Турцию, Марокко, Испанию... В кабинах видны согнувшиеся над трубками фигуры. Они кричат в лихорадочно сжимаемые трубки на своих непонятных в этом городе языках. Кричат о том, как живет этот народ-призрак — иностранные рабочие...
