Они проходят по сцене цепочкой и поочередно, поворотив к зрителям, то есть к читателям, свои, в общем-то красивые лица, рассказывают о себе. Задник сцены сер, цепочка бесконечна. Они не держатся за руки, каждая из них на этой сцене стоит отдельно, иусоедннены они лишь волей автора. Истории короткие, и ни одна из говорящих не тратит время на литературные украшения. Информация. Вот я такая-то, со мной произошло то-то и то-то. И поступаю я вот так. Никак не поступаю.
Сцены никакой нет. Есть пространство, в котором проходят перед читателями героини рассказов Альберто Моравиа, лишь для удобства и наглядности назвала я это пространство сценой. Те два рассказа, что публикуются ниже, взяты из сборника «Рай», вышедшего в 1970 году. У героинь, населяющих его, есть все: и красота, и деньги, и положение в обществе. И нет ничего, потому что «рай» этот для них ничем не лучше «ада» Исповеди женщин и в следующем сборнике, «Другая жизнь-(он публиковался в журнале «Иностранная литература» № 8 за 1974 г.). И это название — «Другая жизнь» — тоже иронично, потому что другой жизни нет. Всем этим героиням не хочется жить. Но невозможен поступок — никакой; даже самоубийство невозможно. Какое же самоубийство может быть в раю?!
Что станется со всеми этими женщинами дальше? Моравиа не говорит, не вмешивается и не определяет их судьбу; просто рассказывает коротенькие истории — даже не самые важные из тех, что случались в жизни героинь. Он не подсказывает выхода. Он описывает ситуацию. Ставит диагноз. Не лечит. В сером заднике сцены дверцы нет, и цепочка никуда не уходит со сцены, замыкаясь в кольце. Они особо не мечутся и не плачут. Так, горькая складка у рта, прикрытая косметикой.
«Я пуст, я стандартен. Себя я утратил... Создатель, Создатель, Создатель!» — восклицает Микеланджело Буонаротти r стихах Андрея Вознесенского. Вот эта тема — тема утраты себя, по-моему, главная тема Альберто Моравиа. Он начал ее еще в 1929 году романом «Равнодушные». Сейчас эта тема стала обычной, а тогда и назвать так роман в Италии нужна была смелость. Илья Григорьевич Эренбург писал: «В те времена Италия жила двойной жизнью. То и дело на балконе, хорошо знакомом римлянам, показывался Муссолини; он требовал от своих соотечественников непреклонности и повиновения, терпения и бодрости. Молодые чернорубашечники лихо маршировали на ВВ1Ы
Бедииьи; вышла замуж восемнадцати лет. Мужу моему было шестьдесят, зато он был именно таким человеком, о каком мечтала для меня еще до моего появления на свет моя мать: богачом. Однако внешность у него была
совсем не такая, какая чаще всего бывает у людей, скопивших большое состояние; ни грубостью, ни толстокожестью он не отличался. Как раз наоборот. Из-под густой шапки белых, как серебро, волос на вас смотрело ласковое, розовое, приветливое лицо. Но самой примечательной его чертой были глаза — черные, погасшие, невыразительные. Взгляд их был до странности неподвижен, особенно коада он устремлял его на то. что вызывало (или на того, кто вызывал) у него особый интерес. Казалось, что вместо зрачков у него увеличительные стекла, подобные тому, какие вставляют в глаз ювелиры, чтобы рассмотреть драгоценный камень. В глубине его зрачков никогда не отражалось незнание, удивление. восхищение или любопытство, а лишь безошибочное суждение о ценно древних площадях. Улыбка считалась необходимой справкой о политической благонадежности. Итальянцев учили не сомневаться, не задумываться, презирать все, что делается за рубежом. Итальянская литература была громкой и пустой; герои посредственных романов жили r атмосфере ложного пафоса и бутафорского романтизма. Читая эти книги, можно было подумать, что фашизм изменил душевную природу людей, уничтожил страсти, ошибки, страдания, сделал жизнь упрощенно возвышенной. На самом деле фашизм был в Италии накожной болезнью, уродующей лицо, но не поражающей важнейших функций организма. Каждый итальянец двурушничал. После разгрома последних противников фашизма r 1924 году страной овладела апатия. Люди послушно подымали руку, приветствуя друг друга, как то было предписано, кричали «дуче», дефилировали на парадах.но делали это механически. Ржа равнодушия разъедала душу. Достойны восхищения и прозорливость, и гражданское мужество Альберто Моравиа, который среди волчьего воя чернорубашечников и опасливого шепота обывателей четыре года работал над своим романом «Равнодушные».
Война раскачала даже равнодушных; война, казалось, скинула со сцены немых соглашателей и велеречивых «ничегонеделате-лей». Альберто Моравиа пишет «Чочару», роман о простой римлянке, для которой борьба и жизнь — точные синонимы, потому что нет для нее жизни без ежедневной войны за нее. Но сколько в этой женщине отчаяния! «...Себя я утратил... Создатель, Создатель, Создатель!» Не окупает себя кипучая суета Чочары, не рождает она просвета, и нет ответа на то, почему жизнь ее, состоящая из поступков, из добрых или просто вынужденных дел, куда как мало ценится обществом.
«Конформист» — пожалуй, один из лучших послевоенных романов Моравиа (вы знаете его по прошедшему недавно фильму Бернардо Бертолуччи) — о человеке, сознательно, из-за личных удобств выбравшем равнодушие. Потом будут «Римские рассказы» — о людях римского дна. Тем уж совсем нечего и не из чего было выбирать: за них выбор делали обстоятельства. Сам Моравиа говорил, что там, на дне, «...человеку приходится довольствоваться только тем, чтобы продолжать жить, он не может позволить себе роскошь моральных оценок». Вот у героинь более поздних повестей Моравиа — того же сборника «Рай» — такой роскоши хоть отбавляй: и образ жизни, и средства к жизни. Беда одна: жизни в них нет. Каждая одинока, а вместе они — хоровод, замкнутый круг.
Сцены никакой нет. Есть пространство, в котором проходят перед читателями героини рассказов Альберто Моравиа, лишь для удобства и наглядности назвала я это пространство сценой. Те два рассказа, что публикуются ниже, взяты из сборника «Рай», вышедшего в 1970 году. У героинь, населяющих его, есть все: и красота, и деньги, и положение в обществе. И нет ничего, потому что «рай» этот для них ничем не лучше «ада» Исповеди женщин и в следующем сборнике, «Другая жизнь-(он публиковался в журнале «Иностранная литература» № 8 за 1974 г.). И это название — «Другая жизнь» — тоже иронично, потому что другой жизни нет. Всем этим героиням не хочется жить. Но невозможен поступок — никакой; даже самоубийство невозможно. Какое же самоубийство может быть в раю?!
Что станется со всеми этими женщинами дальше? Моравиа не говорит, не вмешивается и не определяет их судьбу; просто рассказывает коротенькие истории — даже не самые важные из тех, что случались в жизни героинь. Он не подсказывает выхода. Он описывает ситуацию. Ставит диагноз. Не лечит. В сером заднике сцены дверцы нет, и цепочка никуда не уходит со сцены, замыкаясь в кольце. Они особо не мечутся и не плачут. Так, горькая складка у рта, прикрытая косметикой.
«Я пуст, я стандартен. Себя я утратил... Создатель, Создатель, Создатель!» — восклицает Микеланджело Буонаротти r стихах Андрея Вознесенского. Вот эта тема — тема утраты себя, по-моему, главная тема Альберто Моравиа. Он начал ее еще в 1929 году романом «Равнодушные». Сейчас эта тема стала обычной, а тогда и назвать так роман в Италии нужна была смелость. Илья Григорьевич Эренбург писал: «В те времена Италия жила двойной жизнью. То и дело на балконе, хорошо знакомом римлянам, показывался Муссолини; он требовал от своих соотечественников непреклонности и повиновения, терпения и бодрости. Молодые чернорубашечники лихо маршировали на ВВ1Ы
Бедииьи; вышла замуж восемнадцати лет. Мужу моему было шестьдесят, зато он был именно таким человеком, о каком мечтала для меня еще до моего появления на свет моя мать: богачом. Однако внешность у него была
совсем не такая, какая чаще всего бывает у людей, скопивших большое состояние; ни грубостью, ни толстокожестью он не отличался. Как раз наоборот. Из-под густой шапки белых, как серебро, волос на вас смотрело ласковое, розовое, приветливое лицо. Но самой примечательной его чертой были глаза — черные, погасшие, невыразительные. Взгляд их был до странности неподвижен, особенно коада он устремлял его на то. что вызывало (или на того, кто вызывал) у него особый интерес. Казалось, что вместо зрачков у него увеличительные стекла, подобные тому, какие вставляют в глаз ювелиры, чтобы рассмотреть драгоценный камень. В глубине его зрачков никогда не отражалось незнание, удивление. восхищение или любопытство, а лишь безошибочное суждение о ценно древних площадях. Улыбка считалась необходимой справкой о политической благонадежности. Итальянцев учили не сомневаться, не задумываться, презирать все, что делается за рубежом. Итальянская литература была громкой и пустой; герои посредственных романов жили r атмосфере ложного пафоса и бутафорского романтизма. Читая эти книги, можно было подумать, что фашизм изменил душевную природу людей, уничтожил страсти, ошибки, страдания, сделал жизнь упрощенно возвышенной. На самом деле фашизм был в Италии накожной болезнью, уродующей лицо, но не поражающей важнейших функций организма. Каждый итальянец двурушничал. После разгрома последних противников фашизма r 1924 году страной овладела апатия. Люди послушно подымали руку, приветствуя друг друга, как то было предписано, кричали «дуче», дефилировали на парадах.но делали это механически. Ржа равнодушия разъедала душу. Достойны восхищения и прозорливость, и гражданское мужество Альберто Моравиа, который среди волчьего воя чернорубашечников и опасливого шепота обывателей четыре года работал над своим романом «Равнодушные».
Война раскачала даже равнодушных; война, казалось, скинула со сцены немых соглашателей и велеречивых «ничегонеделате-лей». Альберто Моравиа пишет «Чочару», роман о простой римлянке, для которой борьба и жизнь — точные синонимы, потому что нет для нее жизни без ежедневной войны за нее. Но сколько в этой женщине отчаяния! «...Себя я утратил... Создатель, Создатель, Создатель!» Не окупает себя кипучая суета Чочары, не рождает она просвета, и нет ответа на то, почему жизнь ее, состоящая из поступков, из добрых или просто вынужденных дел, куда как мало ценится обществом.
«Конформист» — пожалуй, один из лучших послевоенных романов Моравиа (вы знаете его по прошедшему недавно фильму Бернардо Бертолуччи) — о человеке, сознательно, из-за личных удобств выбравшем равнодушие. Потом будут «Римские рассказы» — о людях римского дна. Тем уж совсем нечего и не из чего было выбирать: за них выбор делали обстоятельства. Сам Моравиа говорил, что там, на дне, «...человеку приходится довольствоваться только тем, чтобы продолжать жить, он не может позволить себе роскошь моральных оценок». Вот у героинь более поздних повестей Моравиа — того же сборника «Рай» — такой роскоши хоть отбавляй: и образ жизни, и средства к жизни. Беда одна: жизни в них нет. Каждая одинока, а вместе они — хоровод, замкнутый круг.
Н. ИЛЬИНА