Когда-нибудь мне это надоест, и я поддамся искушению сказать все. Во-первых, я плачу полный американский налог: 50 процентов моих доходов идет на поддержку пентагоновских генералов. Во-вторых, добрую часть времени я провожу в стране свободы, месяцами мотаясь из одного ее конца в другой, обсуждая положение в Штатах с консервативной аудиторией. Благодаря этому мне удается узнать страну гораздо лучше, чем всем нашим жизнерадостным телевизионщикам.
Прошлой осенью за четырехнедельный тур я прочел 15 лекций в различных колледжах и залах для общественных встреч в Нью-Йорке, Нью-Джерси, Западной Вирджинии, Небраске, Миссури, Мичигане, Вашингтоне, Орегоне, Калифорнии...
Октябрь 29, Бронкс, Нью-Йорк. Группа женщин. 10.30 утра в кинотеатре, где идет «Франкенштейн»1 знаменитого Уорхола. Довольно большая аудитория — 5—6 со-тен человек.
Я разложил карточки с текстом на столе. Весь свет направлен на меня. Аудитория в темноте. Тишина. Такая же успокаивающая, как на телевидении. Правда, там я чувствую спокойствие, которого у меня не бывает при встречах с аудиторией.
Я сразу предупредил слушательниц: «Я буду обращаться к записям». Вообще я читаю. Никогда не мог ничего запомнить. Сколько бы раз ни произносил одну и ту же речь, слова кажутся мне всегда новыми... Как Эйзенхауэр в 1952 году: «Если меня в ноябре изберут президентом, — прилежно читал абсолютно для него незнакомый текст Великий Игрок в гольф, — я поеду в... Корею?» От возмущения на слове «Корея» голос перешел в крик. Никто не предупредил его, что он даст это торжественное обещание. И он-таки поехал в Корею, затаив злость.
Я заверяю аудиторию, что время от времени буду отрываться от записей, чтобы «создать непринужденную атмосферу». Смех. Позже, по мере того, как я буду говорить вещи, которые не принято говорить в нашей великой стране, где цена свободы — вечная осторожность, настроение начнет портиться.
Для начала я импровизирую. Заставляю их смеяться. Я давно понял, что смех скорее вызывает своевременно сказанное слово, чем настоящее остроумие. Я говорю им, что намерен осветить все проблемы, стоящие перед США, за 27 минут — время, нужное мне, чтобы прочесть свои записи (затем полчаса — вопросы и ответы). Все проблемы, кроме одной и самой главной — слабеющая экономика (все очень просто: политика — это искусство накапливать и тратить деньги, а все, о чем говорю я, есть политика). Унылый смех.
Начинаю читать. Свет бьет в глаза, а стол так низко, что расплываются слова и буквы. Сердце замирает от вспышек и щелчков камер: мой второй подбородок почти незаметен, но, если смотреть снизу, можно увидеть его разительное сходство с лягушачьими крыльями Губерта Хемфри. Почему бы мне не попробовать носить шарф? Или не сделать металлические зажимы, подтягивающие дряблую кожу за уши, как у одной актрисы, игравшей много лет назад в моей телевизионной пьесе? Но нет! Пусть все недостатки моей плоти будут выставлены на публичное обозрение. Солдат — вперед. Читаю:
«Судя по опросам общественного мнения, главная проблема нынешнего дня — нарушение закона и порядка. Для правого крыла нашего общества закон и порядок часто определяются одной кодовой фразой: «Хватай ниггеров». Для левого крыла закон и порядок часто обозначают всего лишь политические притеснения. Во время наших очередных нелепых выборов — нелепых потому, что выставляются личности, а не политические взгляды, — наши кандидаты объявляют преступности войну, о которой забывают тотчас после подсчета голосов».Иногда в этом месте я пускаюсь в анализ американской политической системы. Явно преждевременно. Этак можно напугать аудиторию.
«В США, — говорю я, — есть только одна партия — Партия Собственников, у которой два крыла: республиканское и демократическое. Республиканцы немного более глупы, более косны, более доктринеры, отстаивают невмешательство правительства в дела экономики; демократы более умны, более обаятельны и немного более продажны — на нынешний день (после этих слов нервный смех), они более гибки и готовы на мелкие уступки, когда бедные, черные или антиимпериалисты начинают выходить из подчинения. Но в главном разницы между ними нет. Кто в 1968 году давал деньги Никсону, давал их и Хемфри.
Можно ли ожидать изменений в каком-либо крыле Партии Собственников? Нет. Посмотрите на Макговерна. До предвыборного съезда своей партии он говорил о налоговой реформе и экономическом развитии... или что-то вроде этого. Некоторое время казалось, что он с честью готовится занять место на Арлингтонском кладбище. Но вот его выбрали кандидатом в президенты, и он вообще перестал говорить о чем-либо серьезном. Был ли он неискренен? Не имею представления. Я думаю, он просто не понимал, что, если ты говоришь об экономической справедливости или о существенных изменениях, ты не получишь 40 миллионов долларов, необходимо кандидату, чтобы заплатить за выступление на телевидении, где нельзя говорить ни о чем, имеющем хоть какое-то значение».
Обычно я говорю о Партии Собственников чуть позже. Или во время вопросов и ответов. Или вообще не говорю. Забываю.
«Вернемся к нашему пониманию закона и порядка. Пример: почти 80 процентов полицейских США занимаются регулированием нашей личной жизни. Я имею в виду контроль за тем, что мы едим, пьем, курим... В результате этого наша полиция стала самой продажной во всем западном мире».В этом месте среди женщин нервные вздохи, смешки среди студентов колледжей, холодная тишина в Атлантик-Сити.
«Конечно, можно и впредь позволить полиции ради ее собственного удовольствия повышать доходы за счет мафии и других преступных типов, при условии, что полиция проявляет должный интерес к защите личности и имущества, для чего, собственно, она и существует. Посему давайте-ка уберем из уголовного кодекса все статьи, касающиеся нашей личной жизни, — так называемые преступления без жертв. А уж о добродетели наших четвероногих братьев позаботится С. П. К. А.».Смех облегчения: да он не всерьез... А может, всерьез? Пять лет назад меня так хорошо не понимали.
«Я так беспокоюсь о полиции, потому что, как правило, она является поддержкой фашистских движений, а США так же склонны к фашизму, как и многие другие страны. Конечно, нельзя винить только полицейских. Они такие, какие есть, потому что американцы никогда не понимали билль о правах. А пока мы страдаем прежде всего от такой тайной полиции, какую, мне кажется, демократическая республика не может терпеть. Теоретически ФБР необходимо. Для расследования преступлений. Но все годы, сколько существует ФБР, главные преступники — мафия, «Коза ностра» — продолжают свободно и успешно обделывать свои делишки. За исключением случайных грабителей банков иди воров автомобилей, ФБР не выказывает особого интереса к преступлениям. Оно отдает все силы слежке за теми американцами, чьи политические убеждения не совпадают со взглядами покойного Дж. Эдгара Гувера— человека, ненавидевшего коммунистов, черных и женщин, — приблизительно в такой последовательности».Вот сейчас аудитория шокирована, тут уж не до смеха.
«Я предлагаю, чтобы ФБР ограничило свою деятельность расследованием организованных преступлений и перестало делать вид, будто бы оно верит, что человек, который выступает против необъявленных войн, как, например, во Вьетнаме, или против «Дженерал моторе», или против загрязнения окружающей среды, хочет уничтожить с иностранной помощью правительство и конституцию».На этом месте перехожу к новой теме.
«Ну, вполне достаточно о делах на внутреннем фронте, как говорил генерал Эйзенхауэр. Теперь несколько скромных предложений по поводу будущего Американской империи. В данный момент дела идут плохо. В экономике. В политике. И никаких военных успехов. В начале этого века мы заявили претензию на мировое господство. Мы выиграли войну с Испанией и стали владельцами испанской части острова Кубы и Филиппин. Народ Филиппин не желал, чтобы мы им управляли. Тогда мы убили 3 миллиона филиппинцев — самый крупный единовременный акт геноцида до Гитлера».Аудитория всегда проявляет большой интерес к этой цифре.
«Первая и вторая мировые войны разорили старые европейские державы и создали нашу. В 1945 году мы были великой мировой силой не только в экономике, но и в вооружении-только у нас ьыла атомная бомба. Пять лет мы пребывали в спокойствии. К несчастью, те отрасли промышленности, которые разбогатели во время войны, объединившись с профессиональными военными, тоже набравшими силу, решили, что в интересах США — развивать военную промышленность. Теоретически это было необходимо, чтобы охранять нас от коммунистов. Практически — чтобы продолжать вкладывать государственные деньги в такие компании, как «Боинг» и «Локхид», содержать Пентагон, его генералов и адмиралов, наполнять кормушки для тех конгрессменов, которые из года в год делают все, о чем бы ни попросил Пентагон, с условием, что основные военные контракты будут отданы тем округам, от которых избраны эти конгрессмены».Неуклюжее предложение. Никогда не мог верно его сформулировать. «Таким образом, в расцвете нашего величия мы начали приходить в упадок». В этом месте абсолютная тишина.
«Вместо того чтобы использовать наше благосостояние для улучшения жизни граждан страны, мы тратим треть федерального бюджета на вооружение и на необъявленные войны. Фактически в течение последних 33 лет мы были страной-гарнизоном, чья основная цель — производство оружия и ведение незаконных войн, открыто во Вьетнаме и Камбодже, тайно в Греции и Чили. Если нужно выбирать между военной диктатурой и свободным правительством, мы всегда поддерживали диктатуру. А потом удивляемся, почему нас везде называют лицемерами.Я еще немного говорю на эту тему, а затем перехожу к ответам на вопросы.
За треть века единственно, кто нажился на постоянном грабеже государственной казны, были компании, занимающиеся производством вооружения. И этот грабеж идет с молчаливого согласия тех конгрессменов, которые утверждают контракты, и тех генералов, которые, рано подав в отставку, работают на эти же компании. Что делать? Скромное и само собой напрашивающееся предложение: сократить военный бюджет».
На вопрос об «энергетическом кризисе» отвечаю так: «Я бы предложил отдать все национальные богатства — нефть, уголь, минералы, воду — во владение народа, правительства».
Когда два года назад я делал такое предложение, реакция аудитории была резко отрицательной. Даже произносилось страшное слово «коммунизм», не говоря уже о подколе под «свободное предпринимательство» и «американский образ жизни». Теперь аудитория как будто довольна. Даже задубелые консерваторы изменили своей любви к нефтяным компаниям. И все же, когда я говорю об успешной национализации в Англии сталелитейной промышленности несколько лет назад, аудитория не верят ни во что из сказанного. С таким же успехом я бы мог говорить все это по-гречески. Год за годом им скармливают объедки лживой информации, и они поглощают ее вместе с телевизионной коммерческой рекламой.
«Тем, кто выступает против национализации ресурсов, защищая свободное предпринимательство, следует напомнить, что это самое свободное предпринимательство умерло в США много лет назад. Большой бизнес — нефть, сталь, сельское хозяйство — избегает открытого рынка. Гигантские корпорации согласовывают цены между собой, выбрасывая из седла мелких предпринимателей. Создав конгломераты, гигантские корпорации бросают вызов самой законности государства. Тем, кто влюблен в «Стандарт ойл» или «Дженерал моторе» и думает, что эти компании служат им, — мои симпатии. Лично я предпочел бы, однако, чтобы основные сырьевые ресурсы, действительное богатство страны, были в наших руках, а не в их. Наверное, мы бы вели наши дела не хуже, чем теперь ведут они. Что касается качества нашей жизни, могу сказать, оно невысоко для большинства людей, потому что они не имеют больших денег. 4,4 процента владеют большей частью Соединенных Штатов. Чтобы принадлежать к этим 4,4 процента, необходимо иметь чистых, по крайней мере, 60 тысяч долларов».Стоит ли винить телевидение? Возможно. Конечно, если человек не увлечется чтением между 6 и 13 годами, он никогда не научится хорошо читать, или писать, или говорить. А как раз в этом переходном возрасте американские дети, увы, становятся телевизионными наркоманами.
Безусловно, тот один процент американцев, который поддерживает письменную культуру, будет существовать и дальше, но ему придется обходиться без дружеской сопричастности широкого читателя, который превратился в широкого зрителя, черпающего удовольствия и инструкции из телепередач и фильмов. Развивается новая цивилизация. Понять ее я не могу.
Не желая того, я избежал ответа на один и тот же наболевший вопрос, который звучал во всех частях страны: «Мы ненавидим эту систему, где мы как в ловушке, но мы не знаем, кто поймал нас и как. Мы не знаем, как на самом деле выглядит наша клетка, потому что родились в ней и нам не с чем ее сравнить, но если у кого-то есть ключ от замка, то где же он, черт побери?»
Большинству американцев не хватает слов, понятий, которые помогли бы разобраться в том, что происходит, и вряд ли это их вина. Примитивная ложь вбивалась в их головы с рождения, чтобы они не бунтовали, не задавались вопросом, что это с нами происходит, не требовали того, о чем они не имеют понятия... справедливости, простой социальной справедливости.
Миф о восходящей социальной мобильности умирает тяжело, но умирает. Родители из рабочего класса производят на свет детей, которые останутся в рабочем классе, в то время как люди умственного труда дают жизнь будущим адвокатам, инженерам, управляющим... Заслуги имеют мало отношения к месту человека в социальной иерархии. Мы заперты в классовой системе, почти такой же жесткой и неподвижной, как та, которую ввел император Диоклетиан в Римской империи.
Перевела с английского Мария БРУК
