Как только я предстала перед своей свекровью, увидела ее круглую и, в сущности мрачную физиономию я поняла всю бесполезность своего визита. Но раздумывать было поздно, она уже приставала:
— Что с тобой, моя деточка? Что я могу для тебя сделать? Поди сюда, сядь и расскажи все по порядку!
Пришлось сделать хорошую мину при плохой игре — набраться смелости и выложить ей всю подноготную о моем муже. Как я и предвидела, свекровь сперва разыграла удивление, будто с неба свалилась:
— Да что ты?! Кто бы мог подумать?! Как же так?! Невероятно!
Потом она начала исподволь подыскивать для Пьетро оправдание:
— Он, наверное, устал, переутомился. Ему необходимо отдохнуть.
А под конец она попыталась взвалить всю вину на меня:
— У тебя, однако, тоже усталый вид; наверное, тоже изнервничалась, измоталась. К тому же ты у нас известная выдумщица и фантазерка, всегда готова сделать из мухи слона. Между мужем и женой чего не бывает?! Боюсь, что ты нуждаешься в отдыхе еще больше. чем он!
Я на нее так глянула при этом, что она струсила — видно, почувствовала, что я могу сорваться. — и стала бить отбой — дескать, конечно, она меня понимает, еще как понимает: у ее покойного мужа, бедняжки, тоже был нелегкий характер, но. как бы то ни было, я не могу не согласиться, что Пьетро прекрасный семьянин, что у него просто культ семьи, да. да. настоящий культ, а раз так...
По дороге домой я все размышляла насчет Пьетро — хотя бы потому, что свекровь своими намеками заморочила мне голову, и я засомневалась даже, не подводит ли меня собственная память. Спору нет. Пьетро действительно боготворит семью. Но во что этот культ выливается! Достаточно вспомнить, например, как у моего мужа складывается день, чтобы сказать: второго такого семьянина не сыщешь! Культ семьи у него весьма своеобразный. сомнительный. В самом деле, что делает примерный муж и отец рано утром, едва встав с постели? Съедает в одиночестве, на кухне, свой скромный завтрак, затем, чтобы не нарушать сонного царства, тихонько выскальзывает из дома и отправляется на работу. Так поступает и Пьетро, что правда, то правда. Но работа-то у него не настоящая!
Он садится в свою малолитражку, едет в центр, доезжает до большого дома, где целый этаж занят под конторы и где он тоже снял себе комнату и устроил «контору». Но только он в этой своей «конторе» ровно ничего не делает, никогда ничего не делал, потому что в ней нечего делать, она даже никакого названия не имеет и неизвестно для чего предназначена! Он усаживается за письменный стол и. вперив взгляд в пространство, дожидается обеденного перерыва. Дело в том. что он ничего не умеет, мой Пьетро, и живет на средства матери, а всю эту комедию с «конторой» разыгрывает специально для меня, чтобы показать, какой он заботливый муж и оборотистый делец. Впрочем, наиболее вероятно, что он таким образом просто морочит голову мне и себе.
Ну ладно. Ровно в час дня он приходит домой и трубным голосом возвещает: «Это я! Я пришел! Варите макароны!» После чего отправляется в гостиную, снимает пиджак, удовлетворенно покряхтывая «о-хо-хо», бухается в кресло и вопит: «Иоле, будь умницей, сбегай-ка за газетой и за моими домашними туфлями: папуля устал, наработался!»
Девочка выполняет просьбу, он сбрасывает ботинки, надевает шлепанцы, одной рукой включает радио, а другой подносит к глазам газету, всякий раз пылко восклицая при этом: «Ах, семья! Что может быть на свете лучше семьи!»
Однако, подойдя к двери гостиной, я из-за его спины вижу, что он держит газету вверх ногами: читать ее в таком положении невозможно. Что касается радио, он настраивает его не на музыку и не на последние известия, а на какие-то шумы: в приемнике что-то свистит, урчит, ревет, потрескивает... Но он упорно называет это «читать газету» и «слушать радио».
Потом мы садимся обедать. Никто мне не поверит, но клянусь, это правда; несмотря на свою молодость (ему едва исполнилось тридцать лет), Пьетро обожает разыгрывать из себя патриарха: становится у торца, около стопки тарелок, и начинает нас «обслуживать»: делает вид. будто разливает суп. но протягивает мне и дочке пустые тарелки. а по-настоящему наливает только себе, после чего садится и причмо-киваёт: «У-у, какой вкусный суп! Объеденье! Ну, ешьте! Чего же вы ждете? Ешьте!»
Странный вопрос: прежде чем есть, надо наполнить тарелки, что я и делаю в благородном молчании, так как хорошо знаю — спорить с ним бесполезно, он сразу набросится: «Вот видишь, какая ты! Лишь бы перечить! А семейная жизнь — это прежде всего согласие и любовь!»
После обеда он снова с громким вздохом облегчения плюхается в кресло и включает телевизор. Повторяется та же комедия, что с приемником: он даже не старается сделать так. чтобы изображение было в фокусе.
Потом он вдруг вскакивает и заявляет:. «Хватит смотреть телевизор! Пошли баиньки!» Видимо, так говорили у него дома, в их старозаветной римской пропапской семье, и ему кажется, что употребление подобных приторных, «домашних» оборотов содействует укреплению семейного уюта.
«Баиньки» заключаются в следующем: я должна скинуть платье, туфли и в одной комбинации улечься на кровать. Пьетро даже облачается в пижаму. Но, думаете, он ложится рядом со мной? Ничего подобного — стоит у окна и барабанит по стеклу.
Я с постели его разглядываю: когда он стоит ко мне спиной, я вижу его чахлый затылок, жидкие, прилизанные волосы, а когда поворачивается в профиль. замечаю, что у него полностью отсутствует подбородок. Исходя из этих двух особенностей его внешности — чахлого затылка и отсутствия подбород жизнь к ряду ничего не значащих и в своем роде ритуальных действий, носящих настолько абстрактный и чисто внешний характер, что невольно начинаешь думать: а ведь он разыгрывает этот нелепый фарс из мести!
«Баиньки» кончаются тем. что он вдруг спохватывается: «Довольно спать, соня ты эдакая! Мне пора на работу!» — и. бодро-весело насвистывая, переодевается и опять убегает бездельничать в свою «контору». Впрочем, это не совсем так, одно занятие у него все-таки есть: звонить мне по телефону и спрашивать: «Как дела? Все хорошо? Все в порядке? Что ты делаешь? Что поделывает малышка?» В действительности он меня таким образом контролирует. Дело в том. что я не имею права на собственную жизнь, на то, чтобы иметь друзей, свои интересы, развлечения. Мне полагается сидеть дома и вести пресловутую семейную жизнь, семейную жизнь, которую он превратил в пародию.
Но больше всего я страшусь воскресений. Одна из прописных истин, которые так любит изрекать мой муж. гласит: «Воскресенья следует проводить в кругу семьи». Так мы* и делаем. Помимо законных двух бабушек и двух дедушек, у него целая прорва теток и дядей, двоюродных сестер и братьев, и все воскресенья уходят на посещение многочисленных членов этого разветвленного клана. Вырядившись. все трое — он. дочка ня — в свои лучшие костюмы, мы снуем вверх-вниз, вверх-вниз на бесконечных лифтах из одной мещанской квартиры в другую: нажимаем пронзительные, надраенные до блеска звонки дверей чиновников, коммерсантов. небогатых врачей и адвокатов. владельцев квартир и «именьиц». В пропахших кухонными запахами передних нас встречают одними и теми же возгласами: «Смотрите, кто к нам пришел! Вот приятный сюрприз! Какие вы молодцы! Как вы хорошо выглядите! Ты, Паола, посвежела, и ты, Пьетро. тоже, и у малышки прекрасный вид, она у вас просто прелесть!»
Затем мы располагаемся в гостиной, отделанной под псевдопятнадцатый век или в стиле модерн, и начинается беседа. Пьетро остается верен своей странной извращенности, даже общаясь с родными. Речь, естественно, заходит о других отсутствующих родственниках, и он неизменно интересуется покойниками — недавно (или давно) умершими двоюродными братьями и сестрами, дядями, тетками, племянниками и прочими предками. Присутствующие хором восклицают: «Что ты. Пьетро, он же умер! Вот уже два года, как его нет в живых», а Пьетро, выражая всем своим видом удивление, в десятый раз выслушивает подробности чьей-нибудь кончины, о которой все и думать забыли. Само собой разумеется, вся родня знает, что Пьетро имеет обыкновение интересоваться покойниками, но считает этот его интерес невинным и даже симпатичным чудачеством: значит, он их очень любил, своих родственников, если продолжает считать живыми даже после смерти!
Все это вспомнилось мне в тот раз, когда я возвращалась домой после напрасного визита к свекрови. И вдруг я почувствовала, что больше не могу, что я должна его оставить! Придя домой, я решительно направилась к себе в комнату, швырнула на кровать чемодан и накидала в него свои вещи.
Пьетро застал меня в тот момент, когда я звонила в гостинницу,чтобы заказать номер. Он бросился к моим ногам, обнял мои колени и зарыдал. Рыдания его были так душераздирающи, горе так неподдельно и глубоко, что я положила трубку и не удержалась, погладила его по голове: ведь я так его любила, так надеялась, что у нас в самом деле будет хорошая семья! В конце концов мы помирились, и он поклялся, что отныне все будет по-иному. Только после этого он решился от меня отойти, и тут же раздался его ликующий вопль:
— Иоле, сбегай за моими домашними туфлями и за устал, переутомился!
Этот столь хорошо воинственный клич меня насторожил. Я на цыпочках подкралась к двери гостиной: муж, как водится, развалился в кресле, на ногах его были шлепанцы, он держал перед глазами раскрытую газету, радио работало на полную мощность. Но газету он держал вверх ногами, а радио издавало какие-то хаотичные, противные, бессмысленные звуки.
— Что с тобой, моя деточка? Что я могу для тебя сделать? Поди сюда, сядь и расскажи все по порядку!
Пришлось сделать хорошую мину при плохой игре — набраться смелости и выложить ей всю подноготную о моем муже. Как я и предвидела, свекровь сперва разыграла удивление, будто с неба свалилась:
— Да что ты?! Кто бы мог подумать?! Как же так?! Невероятно!
Потом она начала исподволь подыскивать для Пьетро оправдание:
— Он, наверное, устал, переутомился. Ему необходимо отдохнуть.
А под конец она попыталась взвалить всю вину на меня:
— У тебя, однако, тоже усталый вид; наверное, тоже изнервничалась, измоталась. К тому же ты у нас известная выдумщица и фантазерка, всегда готова сделать из мухи слона. Между мужем и женой чего не бывает?! Боюсь, что ты нуждаешься в отдыхе еще больше. чем он!
Я на нее так глянула при этом, что она струсила — видно, почувствовала, что я могу сорваться. — и стала бить отбой — дескать, конечно, она меня понимает, еще как понимает: у ее покойного мужа, бедняжки, тоже был нелегкий характер, но. как бы то ни было, я не могу не согласиться, что Пьетро прекрасный семьянин, что у него просто культ семьи, да. да. настоящий культ, а раз так...
По дороге домой я все размышляла насчет Пьетро — хотя бы потому, что свекровь своими намеками заморочила мне голову, и я засомневалась даже, не подводит ли меня собственная память. Спору нет. Пьетро действительно боготворит семью. Но во что этот культ выливается! Достаточно вспомнить, например, как у моего мужа складывается день, чтобы сказать: второго такого семьянина не сыщешь! Культ семьи у него весьма своеобразный. сомнительный. В самом деле, что делает примерный муж и отец рано утром, едва встав с постели? Съедает в одиночестве, на кухне, свой скромный завтрак, затем, чтобы не нарушать сонного царства, тихонько выскальзывает из дома и отправляется на работу. Так поступает и Пьетро, что правда, то правда. Но работа-то у него не настоящая!
Он садится в свою малолитражку, едет в центр, доезжает до большого дома, где целый этаж занят под конторы и где он тоже снял себе комнату и устроил «контору». Но только он в этой своей «конторе» ровно ничего не делает, никогда ничего не делал, потому что в ней нечего делать, она даже никакого названия не имеет и неизвестно для чего предназначена! Он усаживается за письменный стол и. вперив взгляд в пространство, дожидается обеденного перерыва. Дело в том. что он ничего не умеет, мой Пьетро, и живет на средства матери, а всю эту комедию с «конторой» разыгрывает специально для меня, чтобы показать, какой он заботливый муж и оборотистый делец. Впрочем, наиболее вероятно, что он таким образом просто морочит голову мне и себе.
Ну ладно. Ровно в час дня он приходит домой и трубным голосом возвещает: «Это я! Я пришел! Варите макароны!» После чего отправляется в гостиную, снимает пиджак, удовлетворенно покряхтывая «о-хо-хо», бухается в кресло и вопит: «Иоле, будь умницей, сбегай-ка за газетой и за моими домашними туфлями: папуля устал, наработался!»
Девочка выполняет просьбу, он сбрасывает ботинки, надевает шлепанцы, одной рукой включает радио, а другой подносит к глазам газету, всякий раз пылко восклицая при этом: «Ах, семья! Что может быть на свете лучше семьи!»
Однако, подойдя к двери гостиной, я из-за его спины вижу, что он держит газету вверх ногами: читать ее в таком положении невозможно. Что касается радио, он настраивает его не на музыку и не на последние известия, а на какие-то шумы: в приемнике что-то свистит, урчит, ревет, потрескивает... Но он упорно называет это «читать газету» и «слушать радио».
Потом мы садимся обедать. Никто мне не поверит, но клянусь, это правда; несмотря на свою молодость (ему едва исполнилось тридцать лет), Пьетро обожает разыгрывать из себя патриарха: становится у торца, около стопки тарелок, и начинает нас «обслуживать»: делает вид. будто разливает суп. но протягивает мне и дочке пустые тарелки. а по-настоящему наливает только себе, после чего садится и причмо-киваёт: «У-у, какой вкусный суп! Объеденье! Ну, ешьте! Чего же вы ждете? Ешьте!»
Странный вопрос: прежде чем есть, надо наполнить тарелки, что я и делаю в благородном молчании, так как хорошо знаю — спорить с ним бесполезно, он сразу набросится: «Вот видишь, какая ты! Лишь бы перечить! А семейная жизнь — это прежде всего согласие и любовь!»
После обеда он снова с громким вздохом облегчения плюхается в кресло и включает телевизор. Повторяется та же комедия, что с приемником: он даже не старается сделать так. чтобы изображение было в фокусе.
Потом он вдруг вскакивает и заявляет:. «Хватит смотреть телевизор! Пошли баиньки!» Видимо, так говорили у него дома, в их старозаветной римской пропапской семье, и ему кажется, что употребление подобных приторных, «домашних» оборотов содействует укреплению семейного уюта.
«Баиньки» заключаются в следующем: я должна скинуть платье, туфли и в одной комбинации улечься на кровать. Пьетро даже облачается в пижаму. Но, думаете, он ложится рядом со мной? Ничего подобного — стоит у окна и барабанит по стеклу.
Я с постели его разглядываю: когда он стоит ко мне спиной, я вижу его чахлый затылок, жидкие, прилизанные волосы, а когда поворачивается в профиль. замечаю, что у него полностью отсутствует подбородок. Исходя из этих двух особенностей его внешности — чахлого затылка и отсутствия подбород жизнь к ряду ничего не значащих и в своем роде ритуальных действий, носящих настолько абстрактный и чисто внешний характер, что невольно начинаешь думать: а ведь он разыгрывает этот нелепый фарс из мести!
«Баиньки» кончаются тем. что он вдруг спохватывается: «Довольно спать, соня ты эдакая! Мне пора на работу!» — и. бодро-весело насвистывая, переодевается и опять убегает бездельничать в свою «контору». Впрочем, это не совсем так, одно занятие у него все-таки есть: звонить мне по телефону и спрашивать: «Как дела? Все хорошо? Все в порядке? Что ты делаешь? Что поделывает малышка?» В действительности он меня таким образом контролирует. Дело в том. что я не имею права на собственную жизнь, на то, чтобы иметь друзей, свои интересы, развлечения. Мне полагается сидеть дома и вести пресловутую семейную жизнь, семейную жизнь, которую он превратил в пародию.
Но больше всего я страшусь воскресений. Одна из прописных истин, которые так любит изрекать мой муж. гласит: «Воскресенья следует проводить в кругу семьи». Так мы* и делаем. Помимо законных двух бабушек и двух дедушек, у него целая прорва теток и дядей, двоюродных сестер и братьев, и все воскресенья уходят на посещение многочисленных членов этого разветвленного клана. Вырядившись. все трое — он. дочка ня — в свои лучшие костюмы, мы снуем вверх-вниз, вверх-вниз на бесконечных лифтах из одной мещанской квартиры в другую: нажимаем пронзительные, надраенные до блеска звонки дверей чиновников, коммерсантов. небогатых врачей и адвокатов. владельцев квартир и «именьиц». В пропахших кухонными запахами передних нас встречают одними и теми же возгласами: «Смотрите, кто к нам пришел! Вот приятный сюрприз! Какие вы молодцы! Как вы хорошо выглядите! Ты, Паола, посвежела, и ты, Пьетро. тоже, и у малышки прекрасный вид, она у вас просто прелесть!»
Затем мы располагаемся в гостиной, отделанной под псевдопятнадцатый век или в стиле модерн, и начинается беседа. Пьетро остается верен своей странной извращенности, даже общаясь с родными. Речь, естественно, заходит о других отсутствующих родственниках, и он неизменно интересуется покойниками — недавно (или давно) умершими двоюродными братьями и сестрами, дядями, тетками, племянниками и прочими предками. Присутствующие хором восклицают: «Что ты. Пьетро, он же умер! Вот уже два года, как его нет в живых», а Пьетро, выражая всем своим видом удивление, в десятый раз выслушивает подробности чьей-нибудь кончины, о которой все и думать забыли. Само собой разумеется, вся родня знает, что Пьетро имеет обыкновение интересоваться покойниками, но считает этот его интерес невинным и даже симпатичным чудачеством: значит, он их очень любил, своих родственников, если продолжает считать живыми даже после смерти!
Все это вспомнилось мне в тот раз, когда я возвращалась домой после напрасного визита к свекрови. И вдруг я почувствовала, что больше не могу, что я должна его оставить! Придя домой, я решительно направилась к себе в комнату, швырнула на кровать чемодан и накидала в него свои вещи.
Пьетро застал меня в тот момент, когда я звонила в гостинницу,чтобы заказать номер. Он бросился к моим ногам, обнял мои колени и зарыдал. Рыдания его были так душераздирающи, горе так неподдельно и глубоко, что я положила трубку и не удержалась, погладила его по голове: ведь я так его любила, так надеялась, что у нас в самом деле будет хорошая семья! В конце концов мы помирились, и он поклялся, что отныне все будет по-иному. Только после этого он решился от меня отойти, и тут же раздался его ликующий вопль:
— Иоле, сбегай за моими домашними туфлями и за устал, переутомился!
Этот столь хорошо воинственный клич меня насторожил. Я на цыпочках подкралась к двери гостиной: муж, как водится, развалился в кресле, на ногах его были шлепанцы, он держал перед глазами раскрытую газету, радио работало на полную мощность. Но газету он держал вверх ногами, а радио издавало какие-то хаотичные, противные, бессмысленные звуки.
