Гарри КРЮС, американский писатель
Вспомните, что вы читали о Голливуде? Скорее всего это были интервью с... или очерки о... Великих Актерах или Великих Режиссерах (великих, по крайней мере, на тот, короткий момент).
Очерк, который мы предлагаем вам сегодня, нарочито написан о человеке, не слишком-то (особенно за пределами США) известном и интервью не избалованном. Да и автор его — писатель, к славе не приученный. Так получился разговор без фанфар и сенсаций, так получился очерк не о празднике, а о буднях. И связанных с ними мыслях.
В девять утра я вышел из гостиницы «Шератон». Она, как и все здесь, принадлежит киностудии «Юниверсл». На небе ни облачка, солнце вот-вот глаза выжжет, кругом стада туристов. Вдоль стоянки машин выстроились — ни пройти, ни проехать; вооружились фотоаппаратами и ждут. Какой-то выскочил из толпы, нацелил объектив.
— Вы кто будете? — спрашивает.
— Никто. — отвечаю. — так. посторонний.
Фотоаппарат сразу поник, и турист уныло поплелся обратно.
В рекламных буклетах гостиницы бодро сказано, что студия «Юниверсл» — крупнейшая в мире, вот люди и едут. Это ж такой соблазн — подышать воздухом Голливуда, хоть одним глазком подсмотреть. Едут, чтобы совершить экскурсию по съемочным площадкам и павильонам, увидеть. как рушатся мосты, как у ног их плещется Красное море, как на глазах исчезают библейские города.
Я сел в такси и поехал на съемочную площадку номер 37. где по сценарию Роберта Блейка и с его участием снималась для телевидения очередная серия про сыщика Баретту.
...Роберт Блейк в безукоризненно сшитом белом костюме-тройке сидит на стуле. Снимается сцена в суде.
Даже непосвященный знает, что съемочная площадка похожа на муравейник во время лесного пожара. Все носятся, орут, просто невероятно, что в этакой суматохе в конце концов рождается что-то логичное.
Впрочем, скоро становится ясно, что первое впечатление обманчиво. Каждый знает свои обязанности и выполняет их быстро и добросовестно. За шесть-семь рабочих дней они делают одночасовую серию. Так и пролетают неделя за неделей.
Блейку меня представил один из его сотрудников. Не успел я и рта раскрыть, как к нам подлетел тощий человечек с запиской. Лицо у него — точь-в-точь мордочка попавшей в капкан лисы, которая знает, что на свободу ей не вырваться. Человечек сказал, что принес список эпизодов. которые продюсер велел переснять. Блейк даже не взглянул на записку, скатал шариком и щелчком отправил подальше.
— Передайте, что мне начхать на то, что он велит. Ни единого кадра переснимать не буду!
Человечек все стоял, открыв рот. будто собираясь что-то сказать. А Блейк уже повернулся ко мне, и мы поздоровались. Лицо его прояснилось, он даже улыбнулся. Потом, похлопав меня по плечу, сказал:
— Извините, придется вам подождать, пока я со всем этим бедламом разберусь.
— Не беспокойтесь, я пока тут похожу, осмотрюсь, — сказал я.
Следующие два часа Блейк диктовал новые эпизоды, репетировал уже написанные сцены, подчищал текст, беседовал с режиссером — указывал, что и как делать, утешал оператора, крохотного старичка с огромными усами. Его звали Гарри Вулф, он снимал все фильмы про Баретту и в прошлом году получил даже премию за это. Было видно, что Блейк любит его и полностью доверяет. Одновременно он успевал выслушивать бесконечные жалобы и претензии: костюмы безобразны, в таком-то эпизоде не на месте наплыв, такую-то сцену нужно сократить, а эту удлинить, а вон ту вырезать совсем. И на все у Блейка был ответ, и ничего он не забывал и не упускал из виду. Неважно, что орет он, неважно, что он свирепый диктатор, главное. вся съемочная группа любит его. В девять утра он уже на площадке, и до глубокой ночи юпитеры не гаснут.
Он подошел и сказал:
— Уж и не знаю, удастся ли нам побеседовать. Во всяком случае, запомните, как только я сяду вон в то кресло, подходите смело, не стесняйтесь.
— Ничего, ничего, я не спешу, — ответил я, провожая его взглядом.
Фигура у Блейка отличная: широкие плечи, сильные руки, мощная грудь. Видно, как под пиджаком перекатываются упругие мышцы. Великаном его не назовешь, росту и шести футов не будет, но почему-то рядом с ним чувствуешь себя маленьким.
Пока подбирали освещение к следующей сцене. Блейк снова подошел и пригласил к себе. Его машина с домиком-прицепом стояла недалеко от павильона.
Мы вошли: маленькая кухонька, спальня, кондиционер на потолке. Пол и стены затянуты грубой тканью. Блейк взглянул через плечо на меня, одарив невинной улыбкой младенца; он это умеет делать Каждая вторая американка влюблена в эту улыбку.
Я для начала попросил рассказать, какая разница между работой в кино и на телевидении.
Он взглянул на меня с прищуром, о котором мечтает каждый второй американец.
— На телевидении подражателей больше. Без зазрения совести спекулируют на популярности, скажем, Перри Мейсона1 или Утенка Дональда. Им все равно. Лишь бы твою программу купили и выпустили на экран. Это ведь не кино: чем лучше фильм, тем он больше зрителей соберет. И не сценарий; в него так всю душу вложишь, сердце радуется, да и слава себя ждать не заставит. А на телевидении как заведено? Оторвал солидный куш. сплавил передачу, а через день уж и забыл о ней. Вот и гоняются все за дешевкой, а какое качество — всем наплевать.
Я спросил, кто режиссер этой картины, хотя, по правде говоря, имя его мне было безразлично. Просто хотелось. чтобы Блейк говорил — с первого взгляда он мне был по душе. Потому что говорил он как фанатик, а я это люблю.
— А разве имеет значение, кто режиссер? Эту серию снимает какой-то Роберт Дуглас. Они у нас долго не задерживаются, что ни серия, то новый режиссер. У нас контракт с их ассоциацией, вот она нам и поставляет их каждый раз. А толку чуть. Все равно что пустое место, съемки сами по себе идут. Хороших режиссеров на телевидении — раз-два да обчелся. Остальные — пузыри. Мыльные.
...Огромный кабинет — целый полк разместить можно, я сижу и жду крупнейшего в Нью-Йорке (так мне, по крайней мере, было сказано) издателя. Он купил мой последний, шестой, роман. Контракт подписан, деньги в кармане, и сейчас, проехав тысячу миль, я сижу и жду его, чтобы получить (так меня уверяли.) квалифицированный совет, как из хорошей книги сделать отличную. Лично я с ним не знаком — ведь раньше он моих книг не покупал.
Он влетел в комнату, небрежно поздоровался (он человек простой, церемониться не любит) и уселся прямо на пол, хотя в кабинете одних диванов не меньше дюжины, а в кресле места хватило бы для слона.
И сразу завел разговор о своем гайморите. Я уж подумал, что по ошибке не туда попал, или он меня с кем спутал, а то почему он полагает, что мне интересно слушать про его болезни? Вдруг он на полуслове прерывает описание гнойника в левой ноздре и говорит: «Так вот, Гарри, относительно вашей книги...» Я в нетерпении подался вперед. Он тоже. Ну, сейчас наконец я услышу Слово. «Значит, Гарри, вам нужно кое-что доработать... — Он помолчал. — Продумайте финал и пустите в него воздух». Я сидел и ждал, что же последует за этим. Но он добавлять ничего не собирался. «Пустить воздух?» — спрашиваю. Он потрогал свой несчастный нос и сказал: «Именно! Мой вам совет: продумайте финал и пустите в него воздух». Я просидел у него два часа, стараясь уяснить, что такое «пустить воздух», но так и не понял. Больше мы не виделись. Как прикажете называть такого человека? И вот спустя много лет Блейк напомнил мне определение, я его тогда никак подыскать не мог. Он сказал про таких — Мыльные Пузыри.
Разговор у нас пошел об истинных мастерах своего дела. Блейк завелся, стал говорить про Гарри Вулфа.
— Он здесь с первого дня съемок. Сколько сил угробил, сколько крови перепортил, пока удалось из нашей программы что-то путное сделать. А вчера подходит и знаете что говорит? Гоните, говорит, меня в шею, если что не так! Это его-то — в шею! А продюсер еще имеет наглость заявлять, что резкости, видите ли, не хватает. Или еще чушь какую-то мелет. Будто Вулф на него работает! Для меня это он все делает! Впрочем, не для меня, а вместе со мной, как друг, как собрат по профессии. А прочие все, трясогузки, чепухой всякой занимаются, ничего путного родить не могут. Начхать им на все двадцать раз. Все про американский профессионализм говорят, а где он, профессионализм этот? Могикане вроде Вулфа уже вымирают, а молодые хитрецы хоть и знают рецепты, да думать им лень. Боятся думать, потому что, если додумают, решать что-то придется. А это дорогое удовольствие...
— А любимые актеры есть у вас?
— Есть. Только все они давно в могилах. Зато фильмы их нас переживут. Впрочем, не только в игре дело. Были еще блестящие сценарии — вот вам и источник вдохновения. А сейчас что? Бродишь как в паноптикуме... Я вот что понял: ушло из наших фильмов ощущение правды. Даже те ребята, что правду говорить хотят, — Де Ниро там. Пол Ньюмэн, — и у них правда какая-то ненастоящая, вторичная. Таланта хватает, и ловко все получается, а задыхаться от счастья, что точное делаю или точное вижу, — такого нет. Я себя на зрительское место ставлю и думаю: может, постарело кино? Не чудо оно больше? Тогда почему чудо из книг не уходит?
И такая меня ярость охватывает, я ведь и сам однажды только, в одной сцене, это точное сыграл — будто вынырнул, воздуха глотнул... И это за всю жизнь...
А мне вспомнилось, как в одном из ран них фильмов (он играл тогда совсем ребенком) ему нужно было скакать на лошади. и мать подсаживала его, несмышленыша. в седло, а он весь дрожал от страха. Я спросил, была ли это его первая роль в Голливуде, и напомнил, что в каком-то интервью он рассказывал о матери, а вот об отце не упомянул.
— Меня мать в кино притащила. Думала, золотой дождь польется. И правда, со мной тогда в «Метро-Голдвин-Майер» сразу заключили контракт. А студия была в расцвете, там работали Джон Гарфилд. Спенсер Трейси Дождя только я не дождался... Теперь насчет отца. У него с головой не все в порядке было. И если бы не семья — мать да нас, детей, трое, туго б ему пришлось. Я, когда поменьше-то был, не понимал, что он ненормальный. Оно и к лучшему. Папаша у меня был зверь. Колотил нас почем зря. Вскочит, бывало, ночью, стены на меня давят, кричит, родные дети извести хотят, ну и давай нас дубасить.
Мой собственный отец умер, когда мне было полтора года, мать вскоре вышла замуж за его брата. До семи лет я считал, что это мой настоящий отец. «Настоящий» — даже слово какое-то странное. Я звал его «папа», любил. Хотя он постоянно пил, дрался, приходил домой весь в шрамах и ссадинах, и каждую ночь, лежа в постели, я трясся от страха за маму, крики ее разносились по всему дому, а он все бил и бил, пока сил хватало. До меня донеслись слова Блейка: «Под конец он уже был настоящей развалиной». И я вновь увидел себя рядом с отцом, когда встретился с ним после пятнадцатилетней разлуки (мама все-таки нашла в себе силы уйти от него). Я только что демобилизовался из морской пехоты и решил во что бы то ни стало разыскать его. И вот он сидит передо мной в своей убогой каморке и беззубым ртом хлебает жидкий суп. В комнате грязно и холодно. У меня язык не повернулся назвать его «папа». Он тоже отводит взгляд, говорить нам не о чем. И я пошел к двери. Мне вдруг захотелось невозможного, чтобы он позвал: «Сынок, дорогой мой!..»
Заблудившись в лабиринте чувств и мыслей, я решил сменить тему разговора.
— Помимо прекрасной игры в фильмах «Улица свиных отбивных». «Скажи, что пришел Вилли Бой» и замечательного об раза в «Хладнокровном убийстве», вся страна знает вашего сыщика Баретту. Не боитесь ли вы творческого застоя, снима ясь в этой многосерийной постановке?
— Никаких застоев у меня не будет, можете поверить, это вам не прогноз погоды. Действительно, к гримерным, к павильонам быстро привыкаешь, они для тебя что дом родной. А тут еще подзуживают: ну, останься на годик-другой. А там, глядишь, еще и еще. Привычно, удобно. Только постепенно интерес публики падает, надоедает одно и то же смотреть, да и самому уже все надоело, — он указал на мою новую книгу, «Праздник змей», которую я принес ему в подарок, — ведь и книгу можно только раз написать. А начнешь повторяться, и выбросят тебя через семь-восемь лет на свалку. Вот и хочешь не хочешь, а приходится браться за свежий материал, иначе и жить незачем.
— Скажите, а дети есть у вас?
— Двое, сын и дочка.
— Вы хотите, чтобы они стали актерами?
— Мне как-то все равно. Я их уму-разуму не учу, скорее сам у них набираюсь, вот в чем фокус. Они с рождения все знают. А взрослые их только калечат, разными глупостями голову забивают. Ведь они нам в назидание даны, чтобы мы не забывали. что когда-то были славными и добрыми. А то люди перебили бы давно друг друга.
Он наклонился ко мне поближе.
— Пришлось мне тут как-то лечиться, заездили меня вконец киношные дела, ну, пошел я к этому, к психоаналитику. Слав? богу, толковый попался. Ведь среди них шарлатанов хоть лопатой греби. И вот что я понял: каким я был, таким и останусь, и не исправить мне тяжелый характер, не вытравить тягу к работе, не изжить страх и ненависть. Всю жизнь я себя ломаю, хочу стать как все, а толку чуть, никакой психоанализ не помогает. И я хочу рассказать всем, старому и малому, к чему я пришел: главное — найти себя, не зажиматься, не прятаться по углам, поджимая хвост, не скрывать свои чувства и настроения, а смело выйти вперед и заявить о себе в полный голос.
Я сидел в маленькой комнате и печатал, стараясь не разбудить сынишку. Ему тогда было восемь лет. На полу валялись рукописи, никому не нужные, всеми отвергнутые: пять романов и горы рассказов. За десять лет не напечатано ни строчки. В моем доме поселилось отчаяние. Тогда я был молод, полон сил, мог работать ночи напролет, и все-таки приходилось глотать таблетки-стимуляторы, чтобы не упасть от усталости, чтобы работать и работать, чтобы не заглох косточек писательского таланта, я чувствовал его в себе. Был во мне талант, но что-то в жизни пошло наперекос, и росточек этот всходов не давал. Я прямо места себе не находил. Думал, совсем свихнусь.
В ту ночь мне было особенно худо Я еще раз оглядел кучу всей этой макулатуры. Я понимал, что писал и пишу плохо, но почему? Многие издатели интересовались моей работой. Но вся беда моя в том, что им нужны подлинные алмазы, а я — большая красивая подделка.
И когда в моей отупевшей от таблеток голове созрела эта мысль, я вдруг понял, в чем корень зла.
Всю жизнь я стыдился, что вырос в семье мелкого фермера-арендатора. Я стыдился, что вырос среди болот, где полно комаров и где живут неудачники. Порой я думал: может, это и не жизнь, а какой-то дурной сон? И во всех моих произведениях жил страх: как бы не выдать себя, чтобы никто не понял, кто я и откуда родом, чтобы никто не понял, что я БЕСПОРОДНЫЙ. Отсюда и фальшь. Когда я все разложил по полочкам, мне стало легко и спокойно. Потому что я понял, что меня не переделать, и нет у меня ни будущего, ни настоящего, если нет прошлого. И болота, и комары, и увечные, и бедность — все это часть меня самого, и никакой я не алмаз, а кремень, но зато подлинный, без обмана. Как только понял, что новую жизнь без старого фундамента не построишь, так сразу обрел душевное равновесие. Начал я постигать, что такое самоуважение.
В очередном перерыве между съемками я спросил, удается ли ему когда-нибудь отдохнуть. Я просто так задал этот вопрос, как и многие другие. Мне хотелось подольше побыть с этим человеком, я уже всерьез верил, будто знаю его с детства.
— Прошлым летом я сел в машину, никого из семьи не взял и укатил на полтора месяца куда глаза глядят. Больше, правда, вырваться так и не удавалось. Сидишь целыми днями по горло в этом, ковыряешься в сценариях, думаешь что-нибудь путное найти — куда там. ни одного живого персонажа. И такая порой ненависть ко всему этому делу просыпается! Знали б вы. как мне все осточертело!
Раньше я все надеялся, что найду толкового режиссера и работа пойдет. Нашел же Брандо Элиа Казана. Богарт — Хастона. И они сделали прекрасные фильмы. А с интересной работой да хорошей семьей я бы припеваючи зажил. Только выбросил я из головы эту чушь собачью. Своими руками всего нужно добиваться.
— И что, получается?
— Как бы не так! Я вам тут о решении толковал. А по правде говоря, сам так ничего и не решил. Застрял я. и причин много, и не причины все это, чувствую, что тону, хоть кричи. Только вот вам слово — выберусь я. Сам выберусь.
У Блейка красивая жена, Сондра, я с ней позже познакомился. Изящная, стройная, она раньше танцевала, потом бросила, а сейчас снова взялась за работу. Почему все так нескладно получилось?
— Когда у нас один за другим пошли дети, мы решили (точнее, решил я, а Сондру потом удалось уговорить), что им нужна семья, чтобы свою мать они знали не по афишам, как большинство ребятишек в Голливуде, где им ласку-то взять, вот и ударяются в наркотики, никакие няни да гувернантки не заменят мать. Так вот, она бросила работу, а я старался на длительные съемки не уезжать, и все шло нормально. Сейчас ребятишки уже большие. поэтому Сондра и решила к танцам вернуться. Й неплохо получается. Ее подружки по ранним выступлениям уже давно сошли, сгорели. Телевидение сжигает дотла, а потом — раз. и на свалку. Скажем. повезет какой-нибудь девчонке, снимется пару раз в главной роли — уже звезда, а через год о ней никто и не вспомнит, ведь боссам начхать. Заработали на чьих-то красивых ножках и слава богу. А потом и руки не подадут, трубки телефонной не снимут.
Ребенку без родителей никак нельзя. Я уверен, что моим детям меня заменить никто не сможет. И они помогают мне крепче на ногах стоять. Учат справедливости. Когда я начинал сниматься, мне ох как не хватало мудрого отеческого слова, да разве от режиссера его дождешься?! И я стал ненавидеть людей, старался убедить себя, что весь мир — клоака, а люди — черви. Потом только понял, что нельзя требовать от жизни, от людей того, что они дать не могут. Уж так по-дурацки все заведено. Мне нужен был мудрый, добрый. ласковый наставник, а таким может быть только отец. А в людях наших нету доброты, и винить их не за что. потому что загнанные все...
Мне часто, почти каждую неделю, снится один и тот же сон. — Он словно сам с собой разговаривал. — Как будто я голый. Хожу, разговариваю, то в аэропорту, то в школьном коридоре, хочу убежать и не могу — двери не пускают, пытаюсь в шкаф залезть — не удается. А кругом-то все одеты, целые толпы людей. И я бегу, бегу по какому-то парку, тороплюсь туда, где наконец можно будет одеться.
Этот сон как раз о том. о чем мы говорили. Где бы вы ни. были — вы чужак. Все уже освоились, а вы нет, все одеты в броню, а вы голый. И им все видно. ОТ ИХ ГЛАЗ НЕ СКРЫТЬСЯ.
Я встаю, вытягиваю руку:
— Господи, господи, боже мой! Видите — у меня даже гусиная кожа на руке... — Я обнимаю его. — Клянусь своими глазами, и мне снится такой же сон. Очень часто... тот же самый сон...
— Я так и думал, — говорит он и дружески так хлопает меня по спине.
У меня вот спрашивают, что я с Блейком связался, актер вроде бы не из видных. Только я вам вот что скажу.
Весь день, пока я был с ним. происходили поразительные и невероятно дорогие моему сердцу чудеса. Стоило ему заговорить. меня сразу охватывало ощущение, что все это когда-то говорил я сам. Очень странное чувство. Был у нас с ним в этой суете момент истины, что ли, и не оправдания, мы друг перед другом искали, и находили его. Это как увидеть в зеркале отражение, которое правдивее оригинала. И тут ненужных людей не бывает. А каждый настоящий фильм, и каждая настоящая книга — это отражение, которое правдивее оригинала.
Перевел с английского И. БАГРОВ
