Т. ГОЛЕНПОЛЬСКИЙ
"Ее стихи — это та литература нашего времени,
по которой будущие поколения узнают нас и дадут нам имя."
А. Е. Дайсон. Из предисловия к книге Сильвии Плат «Ариэль».
Среди имен, о которых много сейчас говорят в Америке, — имя Сильвии Плат. Кто она? Кто о ней говорит? Почему она стала героем статей, книг, разговоров?
Вот три вопроса.
Кто она?
Из справочника по американской литературе
Плат Сильвия (1932—1963). Поэт. Род. Бостон, Массачусетс. Училась в Смитовском колледже и в Англии, в Кембридже (Фулбрайтовский стипендиат.) Здесь встречается с английским поэтом Тедом Хьюзом и остается в Англии. Ранняя смерть обрывает многообещающую поэтическую карьеру. Две книги стихов — «Колосс» (1960) и «Ариэль» (1965) — посмертно. Первая книжка — в основном личная: поэт и окружающие ее объекты. Вторая книжка — стихи-исповедь. П. лучше известна в Англии, чем в США, однако ее следует рассматривать как одного из наиболее впечатляющих американских поэтов. Также написала роман «Под стеклянным колпаком». Издан в 1963 году.
Вы пробежали глазами статью из американского литературного справочника, задержали свой взор на цифрах «1932— 1963», отняли в уме 32 от 63 и узнали, что Сильвия прожила на свете 31 год. А теперь задумайтесь — что такое родиться в 1932 году, прожить до 1963 и быть американцем? Давайте «пробежим» теперь по этому пути.
Год 1932-й... Третий год Великой Депрессии — память о ней в Соединенных Штатах, по-моему, уже стала генетической, а страх перед возможностью повторения подобного — патологическим даже среди тех, кто родился в шестидесятом.
Когда Сильвии был год, в Германии к власти пришли нацисты. А потом были концентрационные лагеря, потом были печи Освенцима, газовые камеры Дахау. Эти страшные слова, как образы времени, выплывут в ее поэзии в виде всепожирающей, всеуничтожающей войны, питающейся юношами и детьми. В поэме война — это кошмарный образ женщины-Феникс; она погибает, но не перестает угрожать людям своим новым возрождением из пепла, чтоб обратить в пепелище новую жизнь.
Великая ненависть поэта к фашизму порождает поэму, чьи образы наводят ужас на читателя. Страшно уже само ее умилительное название «Папочка», страшно, потому что отец Сильвии был немец. Умер он, когда девочке было 9 лет. Потрясенная нацистскими зверствами, она не может уйти от чудовищного вопроса: а если б жили они в Германии, неужто и отец, любимый папочка, был бы с теми? И страшен конец поэмы — «Лучше б убила тебя я, отец».
1945 год. Хиросима. «Я считаю, что личный опыт поэта не должен превратиться в замкнутую шкатулку или в некое холодное отражение прошлого. Я твердо убеждена в том, что творчество не может не заметить таких явлений, как Дахау или Хиросима» (из радиоинтервью Сильвии Плат).
50-е годы... Кончилась давно мировая война, но какова эта новая мирная жизнь? Какой образ наиболее точно выражает то время? Известный американский публицист
и писатель Гор Видал писал: «Покой, граничащий со смертью, воцарился в интеллектуальной Америке». Духовный застой, беснующийся, шельмующий любую живую мысль антикоммунизм... То время определяют сейчас одним словом — маккартизм.
Из писем к матери (Письма домой. Составитель Аурелия Шобер-Плат (мать Сильвии). Нью-Йорк — Лондон, 1975)
"Апрель 26, 1956" г., Лондон.
Целых два часа провела на приеме у советского посла. Съела бесконечное количество черной икры и пила во здравие России водку, общалась с Энтони Иденом и Клементом Этли, была представлена советскому послу и его супруге.
Разговаривали с русскими офицерами, упоминали Достоевского, пили за русско-американские отношения. А потом еще говорила с очаровательным блондином, он здесь в торгпредстве. Решили: будем встречаться как простые люди, которые хотят иметь семью, и работу, и нормальную жизнь, и не будет войны оттого, что мы будем такими друзьями».
И — вскользь: «Британский радиокорреспондент прошептал мне в ухо, когда мы запели традиционную «Потому что они хорошие ребята»: «Пойте-пойте — вот не впустят вас обратно в Америку».
Она так и не вернулась в Америку — поехала туда с мужем, Теда пригласили преподавать в колледже Смита, где она сама когда-то училась, пожили недолго и не смогли, уехали в Англию. Во-первых, должен был родиться ребенок, и Тед хотел, чтобы это произошло в Англии, а во-вторых (это тоже из письма к матери): «Странные люди — неужели можно думать только о карьере и как тебе за твою жизнь заплатят? И это наша интеллигенция, преподаватели колледжа. У нас с ними ничего не получается».
Я бы мог приводить еще много примеров тому, как жизнь врывалась в поэзию Сильвии и как она оценивала события. Конечно же, в ее творчество они попадали не так, как попадают в газеты, а очень сложными, специфическими метафорами. И все же все они читаются, расшифровываются. Вот образы жертв маккартизма — Розенбергов. Вот политиканы «с безликими лицами» — «Им противно все, что не плоско, потому что плоски они сами». Она была поэтом своего времени и поколения, жившего в эпоху «холодной войны», под сенью атомной бомбы, она создала сплав из горечи эпохи и своих очень личных проблем и горестей, и все это вложила в свою поэзию, ставшую больной совестью времени. Художник не только создает свое искусство — он в то же время создается им. Потому-то даже старые, известные нам герои поворачиваются к нам со временем новой стороной, а их страдания и мечты так походят на чувства современников.
Знакомый всем Гулливер. У Сильвии Плат это человек, опутанный ложью моральных пигмеев.
Над твоим телом плывут облака,
Высокие, холодные, презрительные
И плоские —
Без воспоминаний.
Совсем непохожие
На белых лебедей.
Совсем непохожие на тебя —
Их не сковали, не привязали.
Прохладные, чуть голубые — совсем
непохожие на тебя.
Ты лежишь на спине
И смотришь в небо.
Пигмеи скрутили тебя.
Они одели, а потом — и удвоили
свои путы,
Путы из шелка —
Это их мелкая взятка.
Как они ненавидят тебя1
Ведут они светские разговоры в
долинах меж пальцев твоих,
Они, эти червяки.
Они б хотели, чтоб ты уснул, чтоб
можно было упрятать тебя, упаковать, прикрыть футляром,
Связать твои ноги, стереть твой
след.
А ну-ка — отойдите!
Отойдите на почтительное
расстояние!
А ты — восстань,
И пусть твой взгляд будет взглядом
орла,
И тень твоих разверстых губ — для
лилипутов пропастью будет.
Передо мной две книги — книга ее писем к матери и книга ее стихов. Странное дело — как два человека. Когда я читаю ее письма, я вижу прозрачно чистый образ женщины. Веселой, лукавой, любящей, влюбленной, любимой, нежной, но мыслящей притом очень трезво, даже практично. Твердо убежденной, что она поэт. Убежденной в этом с первого своего четверостишия. {Отправила его на конкурс в газету — ей было восемь лет. Премией за лучшее стихотворение была публикация в газете и брошка. «Отправляю вам еще одно стихотворение. Спасибо за брошь».) Совсем другой предстает она передо мной, когда я читаю ее стихи — и те, что написаны «для глаз», и те, что нужно читать вслух: Жанна д'Арк, восставшая против несправедливости; Мадонна, оплакивающая Своего сына — мир, в котором она живе1*г. Какая боль — как заживо содрали кожу. И для Сильвии мир тоже был проклятым местом, если в нем жил хоть один обиженный ребенок.
Литературоведы сейчас говорят — перфекционизм. Пожалуй. Духовный максимализм — пишут сейчас журналисты. Что ж, и это возможно. А как иначе, если ты поэт?.. Сильвия Плат не была трибуном или политическим пророком. Но вместе с тем она не была отделена от действительности. Она в двух измерениях одновременно. В своих письмах она глядела на действительность сквозь окно, а в стихах — через зеркало. «Я не жестоко, я только правдиво, как глаз маленького божка» («Зеркало»). Ей трудно было такими острыми и правдивыми глазами смотреть на окружавший мир, и потому больше всего она страдала от бессилия самолично уничтожить на свете зло, в каком бы облике оно ни проступало.
В жизни своей она не была героиней. Скорее она была человеком, испытывавшим почти физическую боль от соприкосновения с реальностью. В общем-то, если в простоте говорить, она хоть и не приняла окружающее, но и не осилила его, не справилась, открыла газ — и все.
Кто о ней говорит?
Теперь мы обратимся ко второму нашему вопросу, а заодно, разумеется, посмотрим и что говорят о Сильвии Плат более чем через десять лет после ее смерти.
Когда-то Плат написала такие слова: «Страдания отдельного человека могут быть даже героическими — у него все же есть выбор, как идти на смерть: с высоко поднятой головой или ползти на четвереньках. Смерть и страдания как часть массового производства обезличены. В условиях конвейера даже смерть становится опошленной!» Слова эти, хотя и не ведает об этом сама Сильвия Плат, оказались вещими. В одном ошибалась Сильвия: ее имя не затерялось и не забылось, но, умерев жертвой — и общества тоже, она воскресла его кумиром. И вовсе не потому, что общество это сильно переменилось, а именно потому, что «в условиях конвейера - смерть (и, добавим, жизнь) становится опошленной».
Из писем к матери
«Февраль 25, 1951 г., колледж Смита.
Ну, мамуль, дела! Староста за ленчем сказала: «Поздравляю, ты опять висишь на «Доске» — на этой доске вывешиваются вырезки из прессы об ученицах Смитовского колледжа. Да, тебе стоило бы посмотреть! Статья под заголовком «Юный триумфатор». Рисунок — имелась в виду я: девочка что-то с вдохновенным видом пишет, а рядом... корова! И подпись: «Рожденная писать! Семнадцатилетняя (два годочка щедро скинули) Сильвия Плат работает серьезно. Для того чтобы набраться нужного духа для рассказа о ферме, она месяц проработала скотницей». И еще один рисунок, изо рта кренделек, а в крендельке слова: «Сейчас я работаю над поэмой о море и надеюсь, что мне удастся устроиться на корабль». Интересно, откуда у них эти сведения? Вот уж не от меня. Вся эта чушь появилась 23 января в газете «Стар», город Пейора, штат Иллинойс.
Твоя знаменитая Сивви».
Разве это была «чушь»! Так, шалость редактора заштатной газетки. По-серьезному за это взялись много позже.
Сегодня толкователи, последователи и имитаторы толпятся на страницах литературных ежеквартальников. Среди королев красоты, мод и сплетен женских журналов, над которыми она так издевалась, появляются «декларации о ее гениальности и элегантности страданий вообще, сопровождаемые улыбчивыми и наивными ее фотографиями (вот уж Сильвия не заботилась о посмертной славе, все фотографии — любительские). Поэт Роберт Лоуэлл словами об «устрашающем и победоносном совершенстве ее стихов» утвердил мистику имени Плат, а критик Альфред Альварец в книге «Яростный бог. Изучение самоубийства» канонизировал последние дни ее жизни.
«Болезненность ее стихов может служить эмблемой нашего времени, и многие молодые читатели восприняли отчаянье Сильвии Плат каю единственно стоящую форму существования души. Ревнители экстремистских жестов, парадоксов, несогласия и терзаний, ставших не только широко распространенным современным опытом, но также и современным стандартом (подчеркнуто мною. — Т. Г.), увидели в ней Святую. К тому же — вот удобно — она умерла и уж никак не может оказать сопротивления таким трактователям ее образа» (Ирвин Xау. "Отклонитесь чуть от восхвалений..." Лондон, 1973.)
Нелепо было бы отрицать, что Сильвия Плат была человеком легкоранимым, нервным, человеком настроения. Верно и то, что ее поэтический мир был скорее минорным, а иногда и близким к отчаянию. Но ведь были у нее и другие минуты — она тянулась к радости, к счастью устроенной жизни; она горячо любила своих детей — дочь и сына и близких ей по духу людей... Но нет всех этих качеств в хрестоматийной Сильвии Плат — фатальность, болезненность, душевные стенания, такой стала Плат сегодня.
Итак, «болезненность... несогласие... терзания... современный стандарт...». Неужто и в самом деле столь много сегодня в Америке людей, которым нужен такой стандарт и такая святая? И не они ли какой-то десяток лет назад начинали с болезненного восприятия конкретных явлений западной действительности, с несогласия воспринимать ее конкретные нормы и конкретную мораль. Но годы и события размыли у какой-то части радикалов их прежнее настроение, превратив его в элегическое, сумеречное, обращенное в себя страдание души. Как размыли сегодняшние апологеты поэта прежний реальный облик Сильвии Плат, чья душевная драма порождена была ее нежеланием и неумением вписаться в их материальный мир. Вписали посмертно, превратив ее з символ отчуждения и терзаний для возвышенных интеллигентствующих душ.
Почему о ней говорят?
Если верно, что нынешних джентльменов делает портной, то уж то, что нынешние «герои» — продукт массовых средств информации, — это точно.
«Еще совсем недавно, когда появлялся великий человек, все задумывались, считая это божественным предначертанием. Когда «великий» появляется в Америке сегодня, все спрашивают, кто его агент по связи с прессой», — говорил социолог К. Бурстин.
Опросы, проведенные в США, показали, насколько сегодня сместилось, девальвировалось понятие героя, по существу же, во всяком случае, когда речь идет о современности, имеют в виду не героя, а знаменитость, что на языке Америки значит хорошо разрекламированную личность. В обществе псевдособытий знаменитость — чаще всего псевдогерой или его заменитель.
Случается и так, что человек и в самом деле может быть знаменит благодаря своим подлинным достижениям в науке или искусстве, но они известны и тем более понятны очень ограниченному кругу. Для широкой же массы он становится известным — вот парадокс — за те свои «заслуги», о которых раньше вообще никто не знал. Пишут о том, где он был, с кем он был, во что одевается, кто ему шьет, что сказал о...
Чего только не делают современные массовые псевдогерои, чтобы стать знаменитыми. Но все это псевдопоступки. В капиталистическом обществе сегодня быть подлинным героем — по существу, оставаться безызвестным. Ибо как только человек становится подлинным героем или хотя бы потенциально не таким, как все, он становится неудобным, непредсказуемым, плохо управляемым. Чтобы сделать его таким, как все, его образ коммерциализируется, растворяется в пустяках и тем самым нивелируется, низводится — и уже в таком виде канонизируется.
Особенно буржуазной пропаганде «удобны» герои умершие. Знаменитость очень быстро устаревает и забывается еще при жизни. Вот почему их выпекают в таком количестве. Герой умерший или погибший становится бессмертным в памяти людей мучеником. Над ним производят «пересадку ореола», в результате которой из личности протестующей он превращается во вполне официозную личность, которая теперь уж будет служить тому, против чего восставала при жизни.
Именно это сейчас пытаются сделать с памятью Сильвии Плат. Образовалась вакансия «на идола для интеллектуалов» — и хоть звучит это кощунственно, но, покончив жизнь самоубийством, она прошла по конкурсу на замещение этого вакантного места...
Нет, она не была героиней. Хотя я твердо убежден: человек, дарящий миру поэзию, совершает подвиг.
В 1970 году английский литературовед Чарльз Ньюман выпустил сборник «Искусство Сильвии Плат». Как в каждом подобном сборнике, в нем были работы о месте поэта в мировой литературе, список неизданных произведений, библиографический указатель. В общем, солидное академическое издание. А в конце — неожиданная глава, написанная критиком Мери Кинзи. Она попыталась проследить, как относились к творчеству Плат критики при жизни поэта и потом, проследить развитие «культа Плат»: «Мне кажется, будто сейчас Сильвия Плат превратилась во что-то вроде товара, упакованного в стихи и запечатанного датами рождения и смерти». Она приводит слова критика М. Розенталя, сказанные о «Колоссе» в 1961 году: «Книга, пожалуй, слишком длинна... Мисс Плат слишком искусна в словесной игре... Книга обнаруживает недостаток вкуса». В 1967 году в журнале «Спектэй-тор» он сказал следующее: «Уже в «Колоссе» Сильвия Плат обнаружила всю мощь своего таланта. Отчаянный ее голос взывает к чувствам читателей в каждой строке». Может быть, не совсем этичный пример — критик-то имеет право на трансформацию своих вкусов, время идет. Только у Кинзи таких примеров много.
Прошло шесть лет. Издано четыре книги воспоминаний школьных подруг Сильвии Плат. Издана книга А. Альвареца. Изданы «Письма домой».
В рецензии на «Письма», опубликованной в июле 1976 года в журнале «Энкаун-тер», Энтони Туайт писал: «Как-то мне выдался долгий и трудный вечер — я убеждал 20-летнюю дуреху, влюбленную в Плат и пишущую «под нее», что самоубийство — далеко не единственный способ познать ее поэзию.
Сейчас я читаю «Письма домой». Великолепный памятник дочерней любви... Но вообще — не слишком ли много мы о ней пишем? И зачем это? Мне немножко страшновато — вдруг выйду из дома в одно прекрасное утро, а у театра на углу — афиши: «Новый мьюзикл «Кто ты, Сильвия?»
Меня бы это не удивило. Время идет.