Он на сцене — высокая черная шляпа вроде той, что носил певец Том Микс (только у Микса была белая — Хорошему Парню приличествовал белый цвет), от шляпы до шпор увешан фальшивыми брильянтами, массивный, в мрачном джинсовом костюме. Как всегда, выступление начинает словами (которые старательно впихивает и в каждую пластинку — чтоб не забывали): «Ну-ка, деревенщина, стойте прямо да трепещите — перед вами Дэвид Аллан Коу, Таинственный Брильянтовый Ковбой!» Ежели вы не желаете трепетать, он охотно пообещает сломать вам парочку ребер. И уж непременно скажет он вам — это он доверительно сообщает на каждом концерте обитателям первых рядов, — что чудом удалось избежать ему смертной казни, потому как в тюрьме штата Огайо дал в зубы одному коллеге по отсидке, «а тот оказался таким слабаком, что откинул копыта».И вот сейчас, здесь, странно теплым февральским вечером в Джилли-клубе в Пасадене Дэвид Аллан Коу насылает библейские проклятья на «этих паразитов из "Роллинг Стоун", обещая покалечить их, если они не прекратят клеветническую кампанию. Далее он посвящает издателю и редакторам журнала собственную композицию под названием «Выбить бы из вас мозги. Гитары звон, толпа улюлюкает, рычит — этот старательный "старый паршивец" сумел затронуть самые нутряные струны ее души. Коу важничает, Коу хмурится, вызванивая мотив, и глуполицый подросток в теснейших джинсах любовно обращается ко мне: «У, здорово!».
Коу нагибается к микрофону: «Эти писаки из "Роллинг Стоун" должны радоваться, что старый Брильянтовый Ковбой еще не потерял чувства юмора, а то другой бы на моем месте нанял парочку профессиональных убийц и выбил из них куриные мозги. Но они и того не стоят». Кивает в ответ на одобрительный смех зала и разражается довольно живой интерпретацией «Танцующего медведя Дакоты», затем следует баллада «Когда я в Далласе был молодым ковбоем. После Коу хвалится, как он душу отвел, вдосталь наругавшись пару дней назад в какой-то радиопередаче. Странное дело — хотя Коу явно хочет, чтоб его музыку воспринимали всерьез, все равно остается впечатление, что песни — лишь разбивка между настоящими его номерами: кровожадными байками о себе и о воображаемых врагах.
Дэвид Аллан Коу взъярился на "Роллинг Стоун" потому, что журнал, видите ли, начал распространять слухи, будто он никого никогда не убивал! Представьте! Нет, только подумайте! А они-то сами убивали кого, а? Сидят себе, чистюли, в своих оффисах с кондиционерами, тычут кривыми пальцами в машинку, а из машинки выползает эдакий поклеп: статья, которая может погубить честную дурную репутацию человека только потому, что тот не может представить редакции труп, сработанный им двенадцать-тринадцать лет назад. Ну, дальнейшее вы, вероятно, знаете: сначала журнал "Кантри Мьюзик" усомнился в Дэвидовом преступлении; потом эта телепередача в Далласе, и вот — ишь ты — уж и ребятишки-поклоннички посмели заиметь свои сомнения!
Вообще-то тюремное прошлое — частая приправа к биографии певцов «кантри-энд-вестерн». Это вроде как признак силы, смешанной с несчастливостью — то вспыльчивый, но честный ковбой кого-то отлупит (естественно, защищая девушку или бедняка), то беднягу прячут за решетку из-за украденного куска хлеба, и так далее. То есть преступления их — лишь проступки, давно оправданные перед лицом высшей истины.
Но Коу отличается от всех этих стандартно нестандартных одиноких ковбоев подачей своего прошлого в крупную клетку. Хэггард, Кэш и прочие говорят о прошлом стыдливо, голосами, дрожащими от искренности. Это раскаявшиеся грешники, дурные овцы, вернувшиеся в стадо. У Дэвида Аллана Коу — никакого такого слюнтяйства, детки! Он на сцене — все еще непредсказуемый хулиган, колоритный отброс общества, с детским удовольствием выкрикивающий ругательства.
Коу прекрасно видит, что его аудитория с не меньшим удовольствием заглатывает эту грязь, что примерные мальчики за свои деньги просто счастливы видеть плохого мальчика, тыкающего миру кулаком под дых и плюющего и в бога, и в душу, и во все остальное. И вот Коу рычит в услужливо поданный микрофон: "У меня через три недели должен выйти новый альбом. Так они (кто "они" — неизвестно) сказали, что не выпустят, пока я не перестану ругаться на сцене. А я им!.." (в зале рев и свист). Я потом узнал объяснение такой невероятной смелости: за час до концерта Коу сообщили, что выпуск его альбома откладывается по чисто техническим причинам.
Когда Коу прибыл в Нэшвилл, столицу «кантри-мьюзик», прямо из исправительного дома штата Огайо, его поджидали обычные нищенские разочарования среднего американского мечтателя о славе. Надо было привлечь к себе внимание. Первым делом он купил подержанный катафалк, на котором аршинными буквами намалевал свое имя. Катафалк припарковал у "Аудитории Римана" (тогда там помещалась «Гранд-Оул-Опри»).
Коу исправно платил штрафы за неположенную стоянку и надеялся что музыкальная общественность заметит — если не его, то катафалк. Но Нэшвилл был свидетелем стольких актов отчаяния, что очередной голодный прожектер в цирковых ковбойских полусапожках и десятигаллонной шляпе и даже с катафалком его просто не .интересовал. Брат Коу, Джек, вспоминает: «Дэвид начал ходить в места, где собираются всякие шишки, и, мне кажется, он просто запугал их до того, что они согласились послушать, как он поет. Похоже, он буквально понял выражение «преодолеть все барьеры», потому что как-то раз действительно высадил дверь в студии грамзаписи». Этой студией была фирма «SSS», и ее менеджер Шелби Синглтон, выпустивший первый альбом коувских «тюремных баллад», говорит теперь: "Я всегда допускал, что Дэвидовы истории — на 92 процента вранье. Но они проходимы».
Ну, положим, Шелби недооценивал своего юного друга. Коу действительно запихнули в девять лет в училище для «трудных детей из неблагополучных семей». Он действительно несколько раз побывал в заключении, действительно подпортил несколько физиономий. Но эти скромные успехи не удовлетворяли его тоски по трагедии. Бедный Таинственный Брильянтовый Ковбой — жертва неудачно складывающейся судьбы и безжалостного общества... И вот он объявляет себя замешанным в вооруженном ограблении (приписав себе заслуги достойного Братца Джека). За убийство же 17 лет просидел в тюрьме его не менее почтенный отец.
«Впервые Дэвид попал в тюрьму по ошибке, — вспоминает Джек. — Какой-то его приятель стащил в поезде пальто, ну, Дэвид собирался на свидание и попросил пальто — он же ничего не знал, хотел приодеться. А копы заметили...» Потом он попался на вождении автомобиля без лицензии. Потом еще какая-то дурацкая история...
Теперешний Дэвид, важный, тяжеловатый и, в общем-то, изрядно потрепанный в свои 36, заявляет, что от девяти до 28 лет «ни разу не дышал воздухом свободы больше 60 дней кряду». (Это он говорит после концерта у себя в автобусе — я пришел брать интервью.) Коу проявляет завидную инициативу в разговоре: «У меня 365 татуировок — по одной на каждый чертов день года. Мой календарь!» — прибавляет он хвастливо и смотрит, как вы отреагируете. Поздравите? Потупите глаза? «Один мерзавец в Хьюстоне предложил мне миллион зелененьких, если я спою его девчонке «Счастливого дня рождения». Я, конечно, отказался, а он начал приставать. Теперь он вопит, чтобы я оплатил ему лечение, — Коу хитро поглядывает на визитера. — Страсть, как люблю писак! Уже двоим вставил челюсти за свой счет». Журналист, начитанный о проделках Коу, неискренне смеется. Коу смеется искренне.
Я провел с ним несколько дней. Вот что скажу: хотя в это трудно поверить, да и Коу «сам перережет глотку каждому, кто посмеет заикнуться об этом» (так, что я рискую!), но вне сцены таинственный Брильянтовый Ковбой выглядит удивительно пристойно. Вне сцены он скромный, даже застенчивый человек, непьющий, не переносящий в своем автобусе курильщиков, охотно одалживающий деньги и трогательно играющий со своей маленькой дочуркой. Трудяга, он сам водит автобус группы и даже таскает инструменты, вся жизнь его — в дороге, он дает по двадцать концертов в месяц. Когда Коу не работает под профессионального подонка, он обнаруживает достойное чувство юмора, и его неожиданно умные глаза спокойно поглядывают на собеседника.
Но облака появляются на челе, подбородок каменеет, если кто-то в момент такой его размягченности смеет усомниться в том, что он убийца. «Мой адвокат, ребятки, сказал, чтобы я не выдавал деталей, а то мне, сами знаете, что грозит... Любой мой рассказ об убийстве будет выглядеть как признание. А на кой черт мне это надо, а? Я не собираюсь назад в тюрьму!». Нежелание это не мешает ему, однако, сообщать со сцены, сколько мучительных часов провел он в ожидании смертного приговора, и лишь решение Верховного суда об отмене высшей меры спасло его.
И в этой истории концы с концами не сходятся. Коу говорит, что убил где-то в шестьдесят втором — шестьдесят третьем году, а решение Верховного суда было принято в 1972-м. Если ему напоминают об этом, он говорит, что в штате Огайо смертная казнь была отменена раньше. Но нигде никакого упоминания об этом событии нет, как нет документов, удостоверяющих обвинение Коу в убийстве.
Коу очень хитро отвечает на прямые вопросы: «Известно, что далеко не все происходящее в нашей стране находит свое отражение в документах. Вспомните про Уотергейт, ребятки. А я знаю, за пачку сигарет можно вписать или выдрать из тюремных документов все, что угодно. Обычное дело — тюремщики нарушают законы и прикрываются. А потом, вы, праведники, вы ведь даже не представляете, что там на самом деле происходит! Вы ия — мы пришли сюда из разных миров. Эта дурацкая телестудия в Далласе — ну, что на тринадцатом канале работает, — когда делала передачу обо мне, удостоверилась ведь, что я сидел в блоке «L»—а все знают, что это камера смертников. Так они, вот лжецы, заявили, что меня засунули туда ненадолго, просто за нарушение режима!» Коу прямо бесится, когда слышит, что поместили его туда потому, что в обычных карцерах места не было, — «Глупые инсинуации!». Потом он пытается свести разговор на другое: «Пиши о моей музыке, парень. В конце концов, я ею занимаюсь, я прежде всего музыкант. У меня старики родители, и им неприятно слышать о сыне всякие гадости. — Дальше опять за свое. — А я могу и в суд на вашего брата писак подать, и уж мои старики покажут там письма, которые я им из камеры смертников слал!» Потрясающе! Перед нами человек, угрожающий подать в суд на того, кто посмеет усомниться в его репутации убийцы!
Ирония судьбы заключается в том, что теперь для карьеры Коу этот дразнящий имидж, то есть образ, вовсе не так уж необходим. Возможно, он нужен был ему вначале — чтобы хоть как-то выделиться. Но сейчас-то он уже законченный профессионал, мастер, одинаково хорошо исполняющий и старые баллады, и новейший кантри-рок. Он прекрасно играет на гитаре, пишет приличные стихи, да и внешне весьма сценичен — что уж ни за какие деньги не купишь. Даже Братец Джек говорит: «Я бы рад, чтоб Дэвид сменил свой имидж. Он уже вполне на уровне, и вся эта тюремная трепотня ему ни к чему. Она свое отыграла. Вы послушайте, как он имитирует великих — правда, здорово?» Коу действительно очень симпатично, с какой-то мягкой усмешкой поет старые песни родоначальников «кантри». Уже одно это могло бы составить ему славу...
Вообще-то Коу для меня загадка. Я попытался покопаться в его детстве. Мать говорит, что до семи лет его наряжали в девчачьи платьица, да и всем поведением своим он был скорее похож на девчонку. Потом, в училище, он тоже больше мечтал, чем узнавал. У него вообще была склонность путать воображаемое с действительным. И я пришел к заключению: Коу действительно верит в то, что он убийца, — для него это какое-то доказательство силы, признак его индивидуальности — может, это и полубезумие, но вспомните его нелепую юность. Безжалостная машина перемолотила его, и он — страшно, но бывает, — нашел утешение именно в своем тюремном прошлом (в спальне Коу в гастрольном автобусе висит потускневшая фотография хозяина — остриженного, анфас и в профиль, с тюремным номером. Под фотографией приколота бумажка с отпечатанными на машинке словами: «Разыскивается убийца!»).
Автобус прибыл в Пасадену. До концерта несколько минут, в небе болтается доисторическая луна, толпа ждет появления своего героя. Коу выскакивает, врубается в кучу слабоногих юношей, увидел приятеля: «Слышь, ко мне опять прицепились на той неделе в Нэшвилле! Надоело, — жалобным голосом и искренне,— вот так, работаешь, а газеты, конечно, за всякую чепуху цепляются, а про то, как пою, — ни слова...»
Он на сцене — и куда девалась вся его мягкость и этот жалобный минуту назад голос. Он полон сарказма, мужествен, груб. Он корчит бандитскую рожу в ответ на приветственные вопли зала и запевает воинственную песнь: «Эй, деревенщина, старый поганец опять в городе! Прячьте под замок жен и кошельки, и упаси вас боже ходить по темным улицам».
Лэрри КИНГ, американский журналист
Перевела с английского О. СТРИЖЕНОВА