Кажется, я уже вправе называть его своим старым знакомым, потому что во второй мой приезд мы узнали друг друга, хотя не виделись почти год и, признаться, не надеялись на встречу. В разговорах мне и пришла эта мысль — мысль о том, что в каждом разговоре существуют недосказанности, на которых, может быть, и держится весь разговор. Недосказанности эти похожи в чем-то на тот загадочный для меня физический закон, по которому огромный корабль, сделанный из железа и весь загруженный, все-таки держится на воде, мало того, плывет.
Сам же рассказ Виктора, заместителя командира болгарского отряда, был прост. С видимым удовольствием он говорил о том, что болгары уже познакомились с пятидесяти градусными морозами в Усть-Или-ме. «И, как видите, — усмехнулся он, — живы».
В тот день они могли не выходить на работу, но (та самая недосказанность) вышли. Машины, естественно, не заводились. К каждой из них, а их было сто, должна была подъехать специальная машина и, как говорят шоферы, «дать прикурить». Так она и ездила... К двенадцати часам дня выяснилось, что на нескольких машинах «полетели заглушки».
— Починить их можно только голыми руками, — медленно, словно самому себе, пояснял Виктор.
— И что? — спросил я, уже зная ответ. — Починили.
Он посмотрел на меня своим кротким взглядом, зная, что представить ту работу, сидя в теплой комнате, невозможно.
Через пару дней должны были приехать новые болгары на смену отработавшим год и уже уехавшим домой, и я спросил:
— Вы расскажете нам и об этом?
— А почему нет? — поднял он взгляд.
В соседней комнате проснулась его дочь. Я вспомнил, как в прошлую встречу Виктор говорил, что учит русский еще и для нее: он уже твердо сознавал, что обладает богатством, которое невозможно растерять, но можно передать, и маленькая девочка была наследницей этого богатства, цену которому еще не знала.
Она вошла заспанная после вечернего сна. Тоненькая, высокая, она покачивалась стеблем, идя к нему, и он стал легонько целовать ее, чтобы разбудить совсем, и она просыпалась при нас, отворяя глаза все больше и любопытней; и сразу, как всегда бывает после появления ребенка, гости в доме почувствовали себя лишними.
Он звал ее нежно Буби — Котенок.
Вернулась и жена и тоже глядела на Буби, лаская ее издали взглядом.
Поли утверждала, что ее имя взято из украинских мест — «понравилось, и взяли, а так у нас нет такого имени — Полтава».
— Да нет, — похоже, не впервые возражал ей Виктор. — Говорил я с твоими родителями. Русские были у вас в войну в доме. И у одного фамилия, что ли, похожая была... Или он из Полтавы был?
— Не знаю, — улыбнулась Поли.
Поли недавно приехала, но уже работала в здешней поликлинике детским врачом — зубным. А Буби ходила в сад. «Она у нас как мальчик, — говорила Поли. — Только первый день вела себя тихо — присматривалась, а на другой день уже подралась».
— С мальчишкой?
— Да. Он, говорит, меня не понимает. Я ему говорю, говорю, а он не понимает... Дочь полка, — вдруг добавила. — Избалуют ее здесь. Она одна тут на сто мужчин. Все гладят. Что-то будет? Избалуют.
...Костры гореть не хотели, и все время приходилось останавливать машины — просить солярку. Благо проходящих машин было много. Вся плотина, весь город — все было привезено сюда из Братска, вот по этой дороге. Она так и называлась — Братской, и болгары, с еще не притупленным чувством воспринимая корни языка, слышали в этом названии именно то, что и лежало в нем, но уже в такой глубине, которая утаивала этот корень от старожилов. А между тем по отношению к Усть-Илиму он был еще более справедлив, чем даже к самому Братску. Братск, как всякий город, рождался усилиями многих людей, которые хотели видеть эти усилия братскими и назвали их такими; сейчас же Братск действительно имел брата, причем брат этот был меньшим и звали его Усть-Илимом.
Старший делился с ним самыми непоседливыми и деловыми людьми, которые приехали сюда еще тогда, когда здесь стояло всего с десяток домушек, прижавшихся к Ангаре, и продолжал ими делиться до сих пор; Братск опекал своего меньшего брата все это время, как это и должен делать брат в хорошей семье; и вот теперь Братск строил своего брата, стараясь выстроить его лучше и красивей, чем был сам. Говорили, что можно было бы построить бетонный завод и здесь, в Усть-Илиме, но при подсчете, а сюда входило и само строительство, и, главное, отыскивание профессионалов-специалистов, которые работали бы на этом заводе, выходило, что выгодней привезти весь город вот по этой самой Братской дороге, нежели затевать строительство здесь. И вот его везли.
Уже стемнело, и из той стороны, где в темноте почти в двухстах километрах отсюда скрывался Братск, вначале доносился легкий зуд — в морозной ночи он появлялся раньше света фар, потом возникал зыбкий свет фар, рыскающих при поворотах дороги в коридоре тайги (коридор-то и был дорогой), и только потом с неистовым самолетным гудением к кострам натужно подползали одна за другой машины с бетонными блоками.
И костры и люди вокруг странно, наверно, выглядели для подъезжавших шоферов, хотя вся встреча задумана была, на мой взгляд, необычно и хорошо. Еще с утра два самосвала навозили сюда, к воротам города, дров, а приехавшие к вечеру люди сложили костры. И вот теперь, окружив их, ждали болгар, прислушиваясь к каждому новому гулу на дороге: «Они?» — «Нет. не они». — «Да где ж они пропали?!»
Дрова — огромные брусья — настолько пропитались морозом, что огонь полыхающей солярки, красно-черным шлейфом летящий в небо, только беспомощно лизал их. Наконец он проник в сосновое нутро брусьев. и с этой минуты костры стали пожарами — двумя огромными пожарами по обе стороны дороги.
И все-таки холодно было стоять возле них — лицо начинало гореть, а спина мерзла, и люди — кто медленно, иные быстрей — кружились на одном месте, как в диковинном ритуальном танце, а тени их позади были сплетены. Это был танец гостеприимства, которое хотели проявить и болгары, и жители города по отношению к тем, кто скоро попадет сюда впервые. Была во всей этой затее и маленькая демонстрация, как и всякая демонстрация, чуть показная, потому что и те и другие хотели показать новичкам с первого их шага здесь, что жить тут совсем не страшно. Кстати, считалось, что самые свирепые морозы в этом году уже миновали.
Морозы вспыхивали теперь лишь по ночам, и город появлялся утром весь в морозном тумане. Потом он розовел, подкрашенный холодным сиянием красного шара солнца — такого огромного, что странно было, что оно еще висит, а не падает под собственной тяжестью за горизонт. И здесь, в природе, была все та же недосказанность.
По крайней мере, утром реки не было совершенно. Вместо нее тек, как в гигантской открытой трубе, серого цвета туман. Не было и моста через реку, стоял лишь первый его бык — тот, который возвышался на берегу, и от него в темный туман реки уходил всего лишь кусок моста — уже висевший просто так, ни на чем. Как к черту в пропасть уходило все это, и туда же устремлялись машины — по недосказанному, недостроенному будто мосту — с фарами, едва различимыми в нескольких метрах... И леса — самого сокровенного смысла жизни города — тоже не было. Вместо него город окружало нечто совершенно белое, сотканное из чистого инея, и мороз гулял по этому ослепительному пространству.
Теперь, стоя у костра, я понимал, почему всех приезжающих сюда иностранцев интересует, в сущности, одно: почему люди едут сюда и- почему не уезжают отсюда? Как правило, их не успевает даже заинтересовать, как люди здесь живут.
Так, корреспондент молодежного журнала «Млади свет» жил здесь, как он сам написал, несколько месяцев. «Что заставило молодых людей приехать сюда?» — вот что его интересовало.
Одни из его героев, ветеран сибирских строек, монтажник, строил Тольятти, Красноярск, Братск. «Едут и не представляют, о чем идет речь, — говорил он. — Плохо представляют. А нужны специалисты».
Насчет специалистов очень верно. Я говорил с главным инженером лесопромышленного комплекса, и на мой вопрос, как идут дела со строительством, хорошо ли, он ответил с прямотой делового человека: «Как по маслу, думаете? Нет. Все идет очень тяжело. Стройка огромная. В семьдесят шестом году выполнили план. В семьдесят седьмом надо в полтора раза увеличить его. В полтора! Люди — вот главное. Нам не хватает на сегодняшний день (было 13 января) ни много ни мало две с половиной тысячи человек. Это проблема».
Что-то не едут болгары. Кто-то у костра шутит: «Наверно, их хорошо встретили в Братске...»
Наверно. И я, крутясь вместе со всеми в танце гостеприимства, вспоминаю все, что говорили мне о морозе болгары.
Очень удобное время вспоминать — спина и ноги мерзнут.
«Если вышел утром и нос сразу не слипся в сосульку, значит, не мороз».
«Мороз — когда едешь, а перед тобой вместо стекла вот такое пятнышко всего чистое — с рукавицу; остальное — льдина».
«Снег не скользит под ногами совсем».
«Человек идет ночью под домом — я на третьем этаже, не сплю, лежу. И слышу — будто он в комнате у меня идет, рядом с постелью — скрип, скрип, скрип...»
Однако, как говорят здесь с напором на «о», это все слова. Не холодно от них. Я подсел как-то к болгарину Тодору (фамилию его не могу разобрать до сих пор — записывал на морозе). Возили грунт к ЛПК — красивейшему, на белом снегу красному и громадному скелету будущей ТЭС. Из кабины только и заметил поразительную особенность всего этого строительства: все почти строится из теплых кабин — из кабин бульдозеров, кранов, машин...
— По-другому и нельзя, — говорит Тодор.
В кабине у него все заклеено цветными картинками: зеленый луг в солнце; пляж и золотистого цвета люди; цветы; влюбленные — десятка полтора картинок и ни одной «зимней».
Ехали загружаться. Глубоко в котловане ворочался едва видный с поверхности экскаватор, мелькал лишь край ковша над снегом. Но дым? Страшный черный дым валил оттуда клубами.
— Пожар, Тодор? Он же горит...
— Ковш греет, — спокойно возразил Тодор.
— Зачем?
— А он отваливается.
— Кто отваливается, Тодор?
— Да ковш... Когда за сорок, вот как сейчас, надо все время ковш подогревать. Пять-шесть машин загрузит и греет. У самого, вот тут, основания отваливается, — сгибает он кисть, показывая мне. — Я видел, переламывается, и все.
Потом я еще спрашивал его о чем-то. Кажется, о том, что он в подарок привезет домой, и он отвечал («отцу набор слесарный, инструменты; матери — серьги, она всегда, всю жизнь мечтала о золотых серьгах, а не получалось — не выходило, теперь привезу»), а представляется все тот ковш, который отваливается — «переламывается, и все».
Болгары еще где-то ехали и не знали, что уже распределены по машинам: неделю будут ездить как стажеры — и каждый приставлен к «старичку», только потом сядут на свой КрАЗ.
Тогда я спросил:
— Что ты своему будешь рассказывать. Тодор?
— А все. — не понял он.
«Старичок» был совсем мальчиком.
— Про машину, что ли?
— Конечно. Они таких не видели. Про дороги...
— А еще?
— Про лето. Знаешь здесь какое лето? — вдруг повернулся он ко мне, улыбаясь. — Был здесь летом?
Он улыбался и улыбался. И не говорил, какое же здесь бывает лето.
— Про город. Я приехал, когда здесь, на АПК, почти не было ничего. Тайга почти одна... Хорошо бы кто из моих мест попался, — добавил.
— А о чем не расскажешь, Тодор?
— Как?
— А вот так. Не расскажешь, и все. Промолчишь.
Тодор задумался так основательно, что я уж и не ожидал ответа. Видно, он старательно перебирал в уме все, стараясь отыскать что-то, чего нельзя было бы рассказать неизвестному напарнику.
— Все-таки все расскажу. Ладно? — уже смеялся он надо мной.
Костры пылают вовсю. Уже почти восемь, и ночь такая глухая, что тайга за спиной не высвечивается совсем.
А знают болгары про костры? Вряд ли. Виктор поехал встречать их в Братск, и он нс расскажет — сюрприз должен быть сюрпризом. Помню, мой коллега донимал его: вот, дескать, пятьдесят ваших уехало, а подсети и-то осталось — зачем? Хватит, мол; романтики за год они вот так схватили, по гирло; зарабатывают, прямо скажем, не ахти как, чего сидеть-то тут? Дома семьи.
Мой коллега сам прям и потому пристрастен к прямым разговорам. Или уж молчит. Но и Виктор прям, хотя и не любит вот таких вопросов: он знает, что при такой будто бы прямоте интересуются скорее не ответом, а отвечающим — ответ, мол, известен, а вот ты-то что скажешь?
— А сколько ваших здесь? — спросил в ответ Виктор. — Сколько знаю, квартиры в Москве, Ленинграде. Киеве, а они тут живут по десять лет.
— Наши понятно. — отмахнулся мой напарник. — Ваши-то зачем?
— Трудно односложно сказать. Во-первых. завод, который мы строим вместе, будет давать целлюлозу и в Болгарию, а это много значит. Потом — престиж. Даже перед уехавшими. А главное, пожалуй, что это не то что поглядел все времена года, н все. и доволен, это уже кусок жизни стал, а он чем основательней, тем лучше. Я вот даже уверен, что найдутся и такие, которые хотели бы остаться здесь до самого конца, до первой целлюлозы. Удастся вот только или нет.
— Едут! — нарочито громко закричал кто-то.
Как он догадался, что это были огни машин, в которых ехали болгары, не знаю, но это были именно они.
Автобусы встали. Болгары выходили из них и не знали, что же им делать. Смущенные, они шли к кострам, оглядываясь друг на друга. Видно было, что они не ожидали такой встречи. Но вскоре все смешалось. Уже нельзя было отличить приехавших и не ошибиться. Стали говорить небольшие речи. Приехавшим говорили, что Сибирь сурова и все же в ней живут, можно жить, нужно. «И у нас здесь тоже есть солнце», — сказал кто-то.
Плохо верилось в это вот здесь — на снегу, при свете костров, с кромешной и холодной темнотой за спиной, — город с огнями отсюда был не виден, только арка стояла, а на ней крупными буквами: УСТЬ-ИЛИМ.
Говорили, что сегодня тепло — «чуть за двадцать». Говорили о дружбе. У костра это выходило ненавязчиво и приятно.
Одни из болгар взялся отвечать. Ему не хватало слов, но он все же сумел красиво сказать, что вот он не знал, не думал, что приедет к такому «большому огню». Медленно и старательно он выговаривал слова прямо в огонь, кипевший на снегу:
— Мы знали, что едем к друзьям, но чтоб так... Мы сделаем все. Все сделаем. — повторял он уже без улыбки. — И извините, пожалуйста. Я не могу говорить сейчас просторно, но мы сделаем. Вместе.
Усть-Илим, январь
