Деревья эти клонились в одну и ту же сторону, но не дождь их гнул. В долине существовали свои ветры, они таились, прятались, возникали вновь и были едва ли не первыми после окаймляющих долину гор жителями здешних мест. Они всегда дули в одну сторону, и всякое дерево, едва вылупившись из семени, уже клонилось, не умея не подчиниться этим ветрам. Но сейчас потоки дождя падали так тяжело, что даже этот ветер не мог покачнуть их и сделать косыми-они падали отвесно.
Неистовство воды тем более было странным, потому что здешние места — по крайней мере, в мнении приезжих — всегда считались буколически красивыми и гостеприимными. Вообще Карпаты, не в обиду местным жителям, трудно назвать горами в том суровом, даже угрюмом смысле, в каком это слово подходит, скажем, к Памиру... И тут этот ливень.
Наш шофер, бывший танкист, был не из робких, мы не прижались к обочине, но и не замечать всего происходящего вокруг тоже не могли: невольно умолкли.
Я попытался вспомнить, как это произошло.
Виктор Иванович, инженер, сопровождавший нас, неожиданно оказался моим старым знакомым, и, странно, мы нисколько не удивились этому, хотя знакомству нашему минуло лет шесть. Установив это, мы лишь пристальней относились к словам друг друга, словно разглядывая их с какой-то другой, неизвестной для посторонних стороны, да еще взглядывали друг на друга с любопытством — признаться, тогда, когда считали, что другой не замечает этого, и, конечно, замечали. Виктор Иванович был инженером в Зеленчукской, когда там начинали строить тот огромный и уникальный телескоп, о котором в те времена писали неудержимо много *. Был тогда и я там.
Знакомство это не стоило бы упоминания, если бы не одна деталь. Виктор Иванович, приехавший на газопровод «прямо с телескопа», ясно помнил, что я написал тогда о его знакомом, тоже инженере, так, что — тут он засмущался, подыскивая необидные слова, оглянулся:
— Смеялись мы потом над ним... Не такой он немножко, а? — с мягкой настойчивостью спросил он.
— Вы хорошо его знали?
— Конечно... Звезд он с неба в общем не хватал, но своего добьется, я уверен. Ровно того, чего стоит.
Мы помолчали. Мне стало чуть обидно за того человека — в сущности, очень незащищенного. Не поэтому ли они и смеялись над ним?
— Что-то в нем было, — не сдавался я. — Что-то не очень ясное... По сторонам он умел глядеть, вот. пожалуй. Не только своим делом заниматься. Это ведь все-таки редко бывает. Небо-то он любил. И звезды свои... Может, не так, как вы?
— Может, — усмехнулся Виктор Иванович.
— А я о нем мало знал. Романтизировал я его, да?
Виктор Иванович рассмеялся, оценивая мою осторожность.
— Вы не видели у меня макет? — неожиданно спросил он.
— Какой?
— Трубы всей. Через Карпаты...
Я знал, что это значит — сделать макет, макет, который в общем-то и не нужен, по крайней мере, никто и никого не мог по работе понуждать делать его — такую вещь человек или делает сам, или сам же не делает. Тут как раз и было что-то от неумения того нашего знакомого не глядеть по сторонам. «Уж не ты ли, Виктор Иванович, — мелькнуло у меня панибратски,— сделал его?
— Жаль, — сказал Виктор Иванович. — Там как раз все как на ладони видно, весь наш участок... Всего-то тут каких-то сто восемьдесят километров, — прикоснулся он к усам, — а стоят, пожалуй, всей тысячи. Горы... Это все-таки горы. На полторы тысячи метров труба заходит над уровнем моря. Пока, впрочем, не заходит. Полки нарезают '.
Он стал рассказывать, что этот участок — строят его только наши, потому что он самый трудный, — проектировали в Киеве. В отличие от двух других, уже идущих здесь, в горах, ниток газопроводов он пойдет не по долинам, а по перевалам. Это куда трудней, но зато почти исключена опасность, что его могут искорежить лавина или любые сдвиги. Причем вся нитка будет спрятана глубоко в грунт, а это скалы, и прятать ее опять же трудно, но в этом же и надежность. (Тогда еще, во время нашего разговора, мы совсем не думали, просто в мыслях не было, что очень скоро, через несколько дней, Карпаты как судорогой поведет землетрясение — здесь слабое, но не так далеко отсюда разрушительное. Однако мысль всякого проекта тем, наверное, и практичней, что может учитывать и непредвиденное житейски.)
Слушая Виктора Ивановича, я вспоминал, с какой завистливой почтительностью отзывались венгры об этом вот «русском», как они говорили, участке и о тех, кто работает на нем.
— Почему бы? — поинтересовался я.
— Так ведь трудно, — попросту отозвался Виктор Иванович. — Им-то это хорошо видно, рядом они.
Потом он мрачно перечислял, загибая пальцы:
— Декабрь нам не дал работать — дожди... Январь тоже. Потом февраль...
Вот тут на нас и обрушился дождь, и он умолк.
...Где-то на квартире у Виктора Ивановича. в Хусте. в доме, построенном венграми, стоял совершенно сухой макет Кар
пат, н по нему тонкой ниткой извивалась труба. Здесь же, в настоящих Карпатах, дождь лил и лил.
Сваренная ниткой труба — метров полтораста — лежала в жидкой глине и не утопала, потому что сама была огромной — сгорбившись, в ней можно было идти, как в туннеле. (В одном месте, на стеллаже ', по ней так и ходили, перекинув ее через канаву.) Долина с едва пробившейся зеленью была размыта дождями, и только высоким неестественно желтым тягачам-трубоукладчикам ничего не стоило с ревом ползать по этому месиву. Они-то и таскали восьмитонные трубы, легко поднимая их, словно те были невесомыми.
Мы не рискнули идти прямо по целине туда, где ворочались, взметая во все стороны глину, желтые тягачи. Пошли по сваренной уже трубе.
Дождь перестал. Глина золотисто сверкала на солнце, и холодный сильный ветер сушил ее, подергивая коркой.
Никто из бригады не обратил внимания на празднопришедших. Бригада эта считалась лучшей, погода почти не влияла на их выработку, так что верней и удобней было считать их невнимание едва ли не лучшим качеством хорошо работающего человека: вы, мол, фотографируйте, смотрите, а нам работать надо. Они и работали. И сразу, и потом, когда я уже поговорил, наверное, с каждым из них, приятно было глядеть на эту их молчаливую и толковую работу, где никто никому и ничего не кричал, никто никого никуда не звал и ничего не указывал. Все происходило как бы само собою, как, невольно вспомнилось мне, происходит на каком-нибудь крошечном рыбацком катере в штормовую погоду, где тоже не говорят лишнего — некогда просто. И дело шло простыми и заметными с первого взгляда деловыми кругами, и у каждого круга были свои начало и конец, а каждый из работавших был на своем месте, и никому другому на этом его месте просто нечего было делать.
Почему это так складно получалось у этих людей и не выходило у других, никто толком не понимал, хотя понять хотели многие. И я тоже не понимал и тоже хотел понять, потому что глядеть на эту ловкую их работу и не понимать ничего значило не только быть обидно бестолковым, но и вообще было пропажей времени и занятием ненужным и мешающим этим, же людям. Объяснить это довернем их друг к другу значило ничего не сказать, хотя, конечно же, они доверяли друг другу; говорить об их умении работать было тоже так. мало, что выходила пустота (к тому же и не так давно они были друг с другом); и деньги мало что объясняли (деньги были вполне обыкновенные, и многие, приходя к ним и получив первые же деньги, бежали от них, как говорил бригадир). И тогда не оставалось ничего, что могло бы объяснить этих людей, или каждая из причин имела уже такие грани, которые и не могли быть понятыми, иначе — пойми их всякий — всякий и смог быть такими же, как они. Но не был.
С трубой же происходило вот что.
Бульдозер ножом, утопающим в глине, подпихивал под край сваренной нитки землю, делая это быстро, с нескольких заездов, а в это время ревущий желтый тягач уже подтаскивал новую трубу, и она должна была почти прильнуть к сваренным; теперь их надо было состыковать, и только несколько миллиметров должны были отделять их друг от друга. Потом стык закрепляли так, что он уже не мог ни разойтись, ни сойтись больше, чем на эти самые миллиметры. И все это происходило на весу, и в трубе действительно было восемь тонн, и одно ее колебание могло испортить все, а главное, это все было еще пустяк, черновая работа, собственно, ничего н не стоившая, если дальнейшее сделать хоть чуть плохо.
О том же, что происходило дальше, читались и читаются в технических институтах специальные курсы, пишутся все новые и новые статьи и книги, зачеркивающие прежние или исправляющие их. Тут же происходило вот что... Николай, сварщик, — он был в грязной прожженной робе и свеж и выбрит до синевы — бросал под трубу две мокрых грязных доски (какими им и быть в такую погоду!) и запрокидывался, упав на них так, что даже вроде бы и не смотрел, куда падает, однако же попадал боком и спиной точно на них. С другой стороны трубы так же в глину ложился другой. И тогда начиналось настоящее дело.
В первый раз надо было пройти по всему шву сверху вниз, а потом еще четыре раза — и теперь уже только снизу вверх. Интересоваться, почему это следовало делать именно так и никак иначе, было все равно, что попытаться описывать, почему, например, Николай делал это хорошо, а кто-то другой настолько хуже, что ему никогда, сколько бы он ни старался, не сделать эту работу так же. Почему? А черт его знает почему. Просто не сделать, и все тут
Можно, правда, было побывать здесь и научиться варить лучше. Сюда и приезжали сварщики-немцы со своего участка из-под Черкасс и учились. Они оказались очень способными людьми, и никаких секретов, разумеется, от них не было, и они стали варить лучше, но — я говорил с ними — «почти так же», заявляли они в один голос; и все же невидимая эта граница, проходившая через «почти», существовала.
— На ровном и я варю. Хорошо даже. Если две прямые железки, — с нескрываемой завистью говорил мне Петро.
Он уже полторы недели работал в этой бригаде сварщиком.
Петро был рыжим, с веснушками. Лицо его выражало желание взять сейчас и начать делать это так же, как те двое, лежавшие под трубой, именно так же — иначе не стоило.
— А пробовал? — так же, как он, тихо спросил я. Будто громким разговором мы могли помешать тем, лежавшим в мокрой глине.
— Пробовал, — тихо отвечал он.
— И что?
— Никак, — еще тише отвечал он. — То ямка получается, то бугорок... А на ровном хорошо, — твердил он. — Может, потому что она круглая, — косился он на трубу.
— Может.
Он отвернулся.
— Да ничего, Петро... Вдруг научишься. Он молчал.
Их плеть уходила по долине вниз. Там, за зеленью только поднявшейся травы, текла невидимая отсюда речка. Труба должна была пройти над ней, и этот изгиб ее назывался на их языке «уткой».
Мы шли на вертолете над уже лежавшей трубой. В долине вертолет бросало редко, иногда только он проваливался на несколько метров, но под нами их было не так много, всего сорок.
Долина была залита водой и светом. Мы шли от гор к чехословацкой границе, чтобы увидеть, что же происходит с трубой дальше.
— Вчера оленей вон там заметил, — сказал летчик, — на островке... Потом, когда лесники перевозили их, они даже не сопротивлялись. Те подошли к ним, а они и не шевелятся. Только головами водят.
Сбоку от трубы четко и ровно выделялся ров, доверху залитый полой водой, а чуть дальше — тоже ровная во всю длину трубы насыпь. Ров был приготовлен для того, чтобы в него легла труба газопровода, а насыпь была тем самым плодородным слоем который сняли, чтобы выкопать ров. Потом этот слой ляжет на свое прежнее место. В Карпатах плохо с землей, ее мало, и. хотя все делается вот так аккуратно, все равно все жалеют: земля эта, однажды растревоженная бульдозерами, года на три-четыре пропадет. Действительно жалко, особенно когда летом видишь, что может расти на этой земле.
В развороченной глине под нами появилось десять желто-ясных машин, приткнувшихся к трубе. И чем ближе мы. подлетали, тем виднее становилось, что они делали там, возле нее. Восемь средних поднимали всю плеть, и что стоило поднять ее, говорило хотя бы то, что каждый из этих тягачей без труда отрывал от земли девяносто тонн. Первая же шла и зачищала трубу, а последняя как раз и делала то, ради чего средние восемь надрывались, идя друг за другом, почти наседая. После того, что она делала, вода уже не страшна была газопроводу, потому что практически пленка, которой обматывали трубу, была неизносима. И это было последнее, что надо было сделать с трубой, прежде чем зарыть ее в землю.
Но даже этим тягачам работа сейчас была порой не под силу. Не говоря уж о том маленьком тракторе, который подвозил им горючее. Трактор путался в грязи по самый верх гусениц и никак не мог подступиться к ним — пройти каких-то метров шесть-семь всего. И водители таскали от него горючее к своим тягачам в ведрах. Человек все-таки меньше проваливался, чем трактор. Но тягачи ели топливо с той же яростью, что и работали, так что носить приходилось много.
— А подождать? — спросил я и этого прораба, с которым мы сейчас везли на вертолете мотки черной пленки.
— А лето? — прокричал он мне. — Какое будет лето? А если хуже? Тут было и такое, что хуже весны... Надо делать. Не терять же время.
— А сил-то сколько...
— А стоять лучше?
Когда мы наконец приземлились, он еще добавил, и это было очевидным: другие участки «подпирали» их, а погода не баловала, так что подавно нельзя было «ударить в грязь лицом» (чуть ли не буквально воспринималось здесь это). А еще существовало уже обязательство, и по нему к ноябрю, к 60-летию Октября, надо было сдать семьдесят шесть километров готового газопровода. И это, по его словам, было много, но реально.
Впереди же еще были горы. С Виктором Ивановичем мы и поехали к ним через два дня. И опять с утра шел дождь, но теперь он уже не перемежался светом, он сек и сек землю, как провинившуюся.
Говорили, естественно, о том, сколько может держаться такая погода, и пришли к самому мудрому: все от дождей — перестанут — через месяц подсохнет, не перестанут — поводили плечами. К тому же была еще тонкость: одно дело подсохнет для людей, другое — для тягача, который тащит шестнадцатитонную плеть. Но опять выходило то же: перестанут — подсохнет, не перестанут... Заведомо мертвый наш разговор не мог протянуть под струи дождя долго, до полок же было полтора часа езды.
Грачи черными зернами на стерне паслись тысячными стаями, собирались на север. но что-то еще удерживало их. Никогда таких огромных стай не приходилось мне видеть — как в диковинном сне, без края и конца, без счета. И в который уж раз Виктор Иванович сожалел, что не доведется мне в этот раз увидеть настоящие Карпаты — те самые, красивые, буколические, к которым он и приехал сюда с Кавказа. «Но ведь это все они же, Карпаты, — возражал я, — и потом мы на самом трудном участке. Так пусть уж идет дождь».
Виктор Иванович ехал в горы, чтобы принять у строителей несколько готовых полок, и не сомневался, что они готовы. Он стал рисовать мне план ущелий, по которым тягачи повезут в нюне трубы к перевалам, и чертежик вышел таким удачно-ясным, что, когда мы подъехали к первому ущелью, простота и ясность эти никак не укладывались с тем, что перед нгми предстало. По ту сторону речки, мутно бегущей по камням, действительно было ущелье, одетое туманом, и оттуда к подножию гор тоже прыгал по камням неподвижный для нашего взгляда поток и вливался в реку. Под туманами же, подпирая их, еще лежали снега.
— Туда? — только и спросил я, пытаясь взглядом пробиться вверх, куда, за туман полезут тягачи.
— Туда, туда, — без всякой иронии отозвался Виктор Иванович. — По ручью и пойдут.
И там подножие горы действительно резала светлым поясом одна из полок. Все делалось. Все происходило. Грачи собирались улетать — иначе зачем бы нам сбиваться в эти стаи из диковинного мне сна... Карпаты были теми же, только дождь делал их чуть угрюмей, но это, по-моему, только шло им на пользу, если, конечно, говорить не о работе... Дорога сюда от Хуста — к тихой радости Виктора Ивановича, — хотя и довольно разбитая, но существовала, мы, собственно, по ней и ехали. («Мосты надо только кое-где подправить»,— говорил он.) И полки — те, которые сейчас должны быть готовыми, были готовы... Все действительно происходило. Даже макет его Карпат похож был, наверное, на эти настоящие Карпаты, только, может быть, без снега и тумана...
Мы простились с Виктором Ивановичем до нюня.
Март — апрель, Карпаты
