Он живет в Цицеро на окраине Чикаго. Работает на сталелитейном заводе. Жена Кэрол при случае подрабатывает официанткой r ресторане по соседству, в остальное время сидит дома с маленькими детьми, мальчиком и девочкой.
Я из вымирающего племени. Простой работяга. Работа чисто физическая... подними — положи, подними — положи. За день переносишь сорок-пятьдесят тысяч фунтов стали. (Смеется.) Сказать — не поверят. Куски бывают и по четыре фунта, и по четыреста (1 фунт — 453 г). Сдохнуть можно.
Гордиться нечем. Раньше — как? Построит человек дом, так может на него показать, сказать, сколько бревен уложил. Он его строил, он им и гордится. Я вот не думаю, что гордился бы домом, который для меня построил подрядчик. Мне бы все время хотелось дать ему коленкой под зад (смеется) да забрать у него пилу. Потому что, понимаете, мне самому надо к своему дому руки приложить.
Разве можно гордиться мостом, по которому никогда не пройдешь, или дверью, которую никогда не откроешь? Делаешь все для массового производства, а конечного результата так и не видишь. (Задумывается.) Вот когда я работал у фермера, то чувствовал удовлетворение каждый раз, как загружал машину овощами. Я хоть видел, как отъезжает от ворот полный грузовик. На сталелитейном заводе об этом и думать забудь. Куда пойдет продукция, никогда не увидишь.
Меня как-то мастер попрекнул. «Ты, — говорит. — Майк, работник хороший, но отношение к делу у тебя не то». А какое у меня отношение — конечно, я от своей работы не в восторге. Дело я делаю, но чтобы уж так по работе с ума сходить... Если я начну по работе с ума сходить, так уж прямиком к психиатру потопаю. Сталь целый день ворочаешь — что тут может нравиться? Что тут может нравиться, когда ты устал смертельно и только и мечтаешь присесть?
Дело не в самой работе. Кто-то ведь построил пирамиды. Должен же кто-то строить. Пирамиды. «Эмпайр стейт билдинг» (небоскреб в Нью-Йорке. — Ред.)— сами по себе они не возникнут. За всем этим тяжелый труд. Вот если бы на здании, ну хоть на «Эмпайр стейт билдинг», сверху донизу шла надпись такой узкой лентой, а на ней имена каждого каменщика, электрика, всех, кто принимал участие в строительстве. Так. чтобы человек мог привести туда своего сына и сказать ему; «Видишь, вон мое имя на сорок четвертом этаже. Я возводил стальные перекрытия». Пикассо покажет свою картину. А я что покажу? Писатель книгу покажет. Надо, чтобы каждому было что показать.
Главное, люди тебя ни во что не ставят.
Если женщина просто домохозяйка, считается, что это унизительно, так? Ладно, просто домохозяйка. Просто рабочий тоже звучит унизительно. Только тут небольшая разница — мужчина на работе может запросто в аварию какую-нибудь попасть.
Когда у меня еще не было семьи, я свободно мог уйти с работы. Колесил по всей стране. Работаешь ровно столько, сколько надо, чтобы деньги в кармане не переводились. А теперь я женат и у меня двое детей... (Умолкает.)
Одно время я на железной дороге грузил товарные платформы, я еще тогда женат не был. Наш старший как-то подошел, схватил меня за плечо и толкнул. Тут ему кулаком так дал. он с платформы слетел. «Держись от меня подальше. — говорю, — я свое дело делаю, ты. главное, не лезь ко мне главное, говорю, руки не распускай».
Осла если отхлестать, он тебя тоже лягнуть может. Так что. главное, не лезь ко мне. И так работа тяжелая, что еще ко мне соваться. Да я лучше восемь часов подряд из кожи вон лезть буду, но чтоб не дергали меня, чем пять минут, когда у меня над душой стоят. А с кем ты можешь рассчитаться? С «Дженерал моторе», с этими типами из Вашингтона, с самой системой? Нет ведь, не выйдет.
Я мул. старый мул. вот я кто. Вот глядите. (Показывает рубцы на руках и ногах, ожоги.) Знаете, что мне один парень на работе сказал? «Если мой сын захочет на заводе работать, я из него всю душу вытрясу». Я вот хочу, чтобы мой сын был утонченным снобом. Да-да. (Смеется.) Хочу, чтоб цитировал Уолта Уитмена запросто и чтоб сам этим гордился.
Если самому лучше уже не стать, пусть хоть дети будут лучше. Иначе и жить бы не стоило. Тогда уж можно обратно в пещеры, да там и оставаться. Уверен, пещерный человек, который первым спустился с холма посмотреть, «что это там такое», сделал это не только из любопытства. Он хотел, чтобы его сын вышел из пещеры, вот почему. Точно так же. как я хочу, чтобы мой сын учился в колледже.
Работа у меня такая собачья, что только бы добраться до дому и присесть или лучше прилечь. Но мне нужна разрядка. Мне еще нужно к кому-нибудь обернуться н послать его куда подальше. Понимаете? (Смеется.) Все равно кого, хоть соседа в автобусе. Потому что весь день я хотел послать подальше своего мастера.
Ну, прицеплюсь я к какому-нибудь парню в пивной. И посылаю его. И он меня тоже. Начинается ссора. Он на меня с кулаками, я на него, а на самом-то деле нам хочется двинуть совсем другого. Но здесь, в пивной, самое худшее, что может случиться, это если буфетчик нас выставит, а на работе в два счета потеряешь место.
Вот мой нынешний мастер совсем еще сопляк. Он, видите ли, колледж закончил и думает, что лучше всех. Как-то пилил он меня, пилил, а я ему все: «Ага, ага. ага». Он взвился: «Что еще за «ага»? Надо говорить «да. сэр». А Я ему; «Ты кто. может, Гитлер? Как же, буду я тебе говорить «да, сэр». Я сюда работать пришел, а не пресмыкаться. Тут небольшая разница есть». В общем, слово за слово, мне же хуже вышло. Понизили разряд, и я потерял двадцать пять центов в час, а это очень даже много. В неделю, значит, десять долларов. Мастер подходит ко мне, после всего, что было, и улыбается. Я прямо взбесился. В этот момент он был на волосок от больничной койки. «Пошел ты, — говорю, — знаешь куда». Он как раз мне что-то сказать хотел и пальцем указывал. Я его беру за палец и засовываю руку назад в карман. За палец я схватил его потому, что женат. А если б у меня семьи не было, я бы его за голову схватил, так-то.
Ворочаю тяжести вручную и знаю, что все это могла бы делать машина. (Смеется.) Чего уж. машина вполне может работать за человека, иначе как бы запускали космические ракеты. Их посылают в космос и без людей, а а это время человека на сталелитейном заводе заставляют работать как вьючную скотину. Почему так?
Что думаю об автоматизации? Ну, это смотря как. Если мне из-за нее вылетать на улицу, тогда я ее просто боюсь, а если автоматизация сократит мою рабочую неделю, то я за нее. Читали вы все эти статьи: что, мол. будете делать, если вас заменит компьютер? Взрывать буду компьютеры. (Смеется.) А что, в самом деле. Я, значит, голодай. а этот чертов робот за меня жрать будет? Мне же нужно детишкам на молочишко да и себе на пиво. Машина может человека освободить, а может и рабом сделать. Она-то предмет неодушевленный, от людей зависит. что она со мной сделает.
Если бы у меня была двадцатичасовая рабочая неделя, я бы и жену свою знал лучше и ребят. Меня как-то парень один пригласил в студенческий кампус. Летом дело было, в субботу. Если выбирать — с семьей на природу или одному н студенческий кампус, — конечно, я выберу пикник с семьей. А при двадцатичасовой рабочей неделе я бы и то и то успел. При лишних двадцати часах люди могли бы очень вырасти. Ведь торчать на заводе жизнь заставляет. А «цветных» возьмите. Эйнштейн необязательно должен быть белым. Может, потенциальные Эйнштейны потеют на хлопковых полях или на заводах.
Или взять простого рабочего парня. Он что, уж обязательно такой тупица? Просто он очень устает. Как-то взял я почитать книгу по шахматам. Так она у меня недели три на столе нераскрытой провалялась. так уставал на работе. А в свободный день надо погулять с детьми. Не будешь же сидеть носом в книгу, когда сын просит: «Папа, пойдем в парк». Так что забудь о книгах.
На работе обычно как? Что-то делаешь руками, а голова совсем от работы отключается. -Я на завод влетаю без десяти семь. Поздороваешься с ребятами, перебросишься парой слов. Надеваешь защитную каску, обувь специальную, защитные очки и топаешь к станку. Металл зачищают, промывают, погружают в краситель, а мы его вынимаем. Положи — вынь, положи — вынь, положи — вынь...
Здороваюсь со всеми, кроме босса. В семь — начинается. Руки у меня устают уже в первые полчаса. Усталость эта, правда, не становится больше, ну, может, только перед самым концом работы. Я работаю от семи до трех тридцати. Значит, руки устают в половине восьмого и еще в три. Я даже хочу, чтобы усталость чувствовалась в это время, так хоть знаю. — вот начало работы, а вот конец. А в промежутке я о работе не думаю.
Если вас поставить перед платформой, на которую надо погрузить пятьдесят стофунтовых мешков картошки, а впереди еще пятьдесят таких платформ, и этим вы должны заниматься весь день, вы что, о картошке. что ли. станете думать? Да если человек не псих какой-нибудь, он никогда о такой работе не думает и не говорит, думает о бейсболе, или о том. как бы выпить, или о девочках. Может, только у одного из ста все работа на уме.
Я весь день мечтаю. Представляю себе, например, шикарную блондиночку из Майами, в чей карман уплывают мои профсоюзные взносы. (Смеется.) Я о профсоюзной верхушке нс лучшего мнения, чем о руководстве компании. Прожигают мои денежки. Представляю февраль в Майами. Тепло, хорошо.
Но кому-то надо работать. Мне хотелось бы, чтобы мой сын. если он когда-нибудь поступит в колледж, понимал, что его отец — один из таких работяг, и уважал бы мой труд. Поэтому даже (задумывается) — да. даже черные... (тяжело вздыхает). Как я могу ненавидеть черного пдр-ня. с которым бок о бок весь день работаю? Вот интеллектуалов этих черных я не уважаю. И белых тоже. Не терплю, когда черный экстремист кричит мне над ухом о том, что их триста лет угнетают, а я в это время вкалываю как черт. Понимаете? (Смеется.) У меня для таких один ответ: поди скажи это Рокфеллеру. Или кому еще. Что ты ко мне-то пристал? Мы с тобой в одной упряжке. Так что не лезь лучше ко мне. (Смеется.)
После работы я обычно захожу в пивную. Холодного пива, скорее холодного пива. Когда у меня еще не было семьи, я ходил во всякие злачные местечки и ввязывался в ссоры, просто чтобы разрядиться. Вот здесь, на руке, у меня отметина. (Показывает шрам.) Это меня велосипедной цепью стеганули. О-хо-хо. Да. старею. (Смеется.) Я уже не тот. Сломлен, можно сказать. (Быстро.) Нет. меня так просто не сломишь. (Вздыхает.) Когда ты помоложе — обмениваешься ударами, а становишься старше — так крепкими словечками.
Домой придешь, с женой, бывает, поцапаешься. Потом — телевизор, новости эти человека с ума свести могут. Я на любую программу переключаю, чтобы новости не смотреть. Не хочется ложиться спать в плохом настроении. Нельзя на человека со всеми проблемами мира наваливаться, нечего его беспокоить, ему надо расслабиться. С него хватает и причитаний жены.
Знаете, что я делаю в первые двадцать минут, как возвращаюсь домой? Вот угадайте... Я наклеиваю на лицо улыбку. У меня дочке три года. Иногда она спрашивает: «Папа, где ты был?» — «На работе». — говорю. Я с таким же успехом мог бы ей сказать, что был в Диснейленде. Разве трехлетний ребенок знает, что такое работа? Если мне несладко, не могу же я отыгрываться на детях. Невинные ведь существа. И на жене тоже не будешь злость срывать. Rot и идешь в пивную. Лучше там дать себе волю, чем дома. Что делает актер, когда ему не удается фильм? Мой фильм каждый день не удается.
Мне, чтобы вставать вовремя, будильник не нужен. Я могу сидеть в пивной всю ночь, лечь в четыре, а в шесть — хоп! — проснулся. (Смеется.) Это даже не сон, это почти смерть. Лежишь как мертвый, все в тебе оцепенело. Часы будто вросли в тебя, к этому просто привыкаешь. И неважно. когда ложишься: в полночь или в половине десятого.
— А что вы делаете в выходные дни?
— Пью пиво, читаю. Видите книгу? «Haсилие в Америке». Доклад какой-то комиссии, которые они вечно в Вашингтоне организуют. Такие вещи я читаю в свободный день. А на неделе... да, мне это только что пришло в голову. С понедельника по пятницу я почти что не читаю. Ну, разве что попадется под руку эдакое, солененькое, понимаете? (Смеется.)
Как-то, давно еще, пошли мы выпить с одним парнем. Он студент. Работал вместе со мной. Вечно меня поучал, что насилие необходимо, чтобы изменить систему, и всякое такое. Пошли мы с ним в одно местечко, где шпаны полно. Там какой-то тип, которого я раньше и в глаза не видел, говорит мне: «Ты, я вижу, ловкий парень». Я ему; «Что вам угодно?» (Смеется.) А .он: «Мне угодно дать тебе коленом под зад». Говорю ему. чтобы не лез ко мне. «А ты кто такой есть?» — спрашивает. Я его опять предупреждаю. Снова он ко мне подходит и чего-то там говорит такое. Тут я ему сказал: «Я женщин, пьяных и дураков не бью. Оставь меня в покое».
Тогда этот тип позвал своего брата. А студент, что был со мной, тянет меня за руку: «Майк, давай лучше уйдем». — «Чего ты волнуешься», — говорю ему. (Смеется.) Часто ведь так пристают. Сначала по-хорошему пытаешься его отшить, а нет, так и двинуть недолго.
Бар скоро должен был закрыться, и мы остались. Мы могли бы уйти, но, когда к тебе в таком месте привязываются, лучше не уходить, если снова когда-нибудь сюда прийти хочешь. Дерешься, раз надо.
Только я вышел, на меня прыгнул один из этил типов и схватил за шею. Я ухватил его за руку и швырнул о стену, потом взял вот тут (показывает на горло) и ударил несколько раз о стену головой. Он стал сползать вниз. А другой парень, его брат, хотел ударить меня солдатским ремнем, но промахнулся и попал по стене. Смотрю вокруг — где же мой приятель, который любит насилие и все такое. (Смеется.) А его нет. Удрал. (Смеется.) Встречаю его на следующий день на работе. Да что там, он еще сопляк, не могу я на него злиться по-настоящему. Как-то он увидел у меня книжку в заднем кармане, удивился. Спрашивает: «Ты что, читаешь?» — «Что значит «читаешь»?» — говорю. Он отвечает: «Да ведь все здешние кретины читают только спортивные страницы газет. А тебе на что книга?» Тут я ему выдал: «Это кто кретины? Что ж ты с грязью мешаешь человека, который работает, чтобы кто-то другой мог учиться!» Сноб он, вот кто, в свои девятнадцать лет.
— Но вы же хотите, чтобы и наш сын стал утонченным снобом?
— Да, хочу. Хочу, чтоб сын посмотрел на меня и сказал: «Отец, ты хороший парень, но кретин все-таки страшный». Да, черт возьми, хочу, чтобы мой сын сказал, что не будет похож на меня...
Если бы я нанимал людей на работу, платил бы им по справедливости, знал бы фамилию, имя каждого, старался бы, чтобы штат компании был как можно меньше и можно было бы всех лучше знать. Все, что бы я делал при найме на работу — пожал бы человеку руку — приступайте, до завтра. Никаких анкет, ничего. Я бы не интересовался ничьим прошлым. Никого ведь не. интересует родословная .мула, верно? А о человеке всё норовят выведать. Представьте только, подходишь к мулу и говоришь: «Интересно, кто был его дедушка?»
Хорошо бы быть хозяином такого заведения — книжного магазина и пивной сразу. (Смеется.) Нет, правда, там могли бы собираться студенты и рабочие, разговаривать. Рабочий там не стеснялся бы показать, что знает стихи Уитмена, а профессор не скрывал бы, что в воскресенье сам красил свой дом.
Если плотник строит дом для поэтов, то пусть поэты на стене этого дома напишут четверостишие, посвященное плотнику. Такая небольшая табличка: «Хоть мы работаем головой, место это, где мы можем отдохнуть, построил тот, кто умеет работать руками. И его труд так же почетен, как и наш». Думаю, что поэт в долгу перед тем, кто строит для него дом.
О понедельнике я стараюсь не думать. Знаете, о чем я думаю в воскресенье вечером? О следующем воскресенье. Когда у тебя по-настоящему тяжелая работа, то мечтаешь о вечном отдыхе. Но не о вечном сне... Черт, если бы я мог как-нибудь по-другому зарабатывать себе на жизнь!
Кто-то, не помню кто. сказал, что нет ничего прекраснее неоконченной симфонии. Так же, как и неоконченной картины, неоконченного стихотворения. Если тебе дать на работу всего один день... Ну взять «Сикстинскую капеллу» Микеланджело. Он же работал над этим чудом очень долго. А если бы ему пришлось создавать «Сикстинскую капеллу» тысячу раз в год? Вам не кажется, что даже для Микеланджело это было бы слишком? Или, если бы да Виячц прилилось рисовать свои анатомические атласы тридцать, сорок, пятьдесят; шестьдесят, восемьдесят, девяносто, сто раз в год? Не надоело бы ему?
— Вы вот говорили о тех, кто строил пирамиды, не о фараонах, а о тех, безвестных. Вы себя тоже к ним относите?
— Да. Я тоже хочу оставить свою подпись на пирамидах. Иногда я оставляю на вещи, над которой работаю, маленькую выбоину. Просто чтобы сделать ее не такой, как остальные. Беру и ударяю молотком. Специально, чтобы посмотреть, сойдет так или нет, а если нет, то сказать, что это сделал я. Это может быть что угодно. Я думаю, господь создал птицу дронт1 специально для того, чтобы, когда мы отправимся к нему и спросим: «Неужели вы никогда не ошибаетесь?», ответить: «Конечно, ошибаюсь. Вот смотрите». (Смеется.) Я хочу оставить свой след. Свою птицу* дронт. Пусть ошибка, зато моя. Если все здание сложено из красного кирпича, я хотел бы положить один черный, или белый, или лиловый. Нарочно ввернуть.
Может, это звучит банально, но мой сын — это мой след в жизни. Он моя свобода. В одной из книг Хемингуэя, по-моему, в «По ком звонит колокол», есть такие строчки. Они в тылу врага, где-то в Испании, и она беременна. Она хочет остаться с ним. Он ей не разрешает. Он говорит: «Если ты погибнешь, то и я погибну». Он знает, что ему не уцелеть. «Но если ты будешь жить, я останусь живым». Понимаете, о чем я? Твое продолжение. Понимаете? Для этого я работаю. Когда я вижу, как проходит мимо парень, одетый с иголочки, при галстуке, я сразу думаю о своем сыне, понимаете? Так-то.
* Вымершая птица, не умевшая летать. (Прим, перев.)
Перевела с английского Н. ТОЛКУНОВА