Ни бороды нет, ни усов, чуть вьются остриженные волосы, и, как говорит сам Джордж Харрисон, он вновь стал мил и привлекателен.
Здесь, у себя дома в Лос-Анджелесе, на самом верху Биверли Глен Каньон, сидит он в куртке из бумажной материн, в маечке с эмблемой «Дарк Хоре» — «Темная лошадка» покуривает «Житан» и кажется моложе, миниатюрнее и добродушнее, чем тот человек, чей образ он создал когда-то и которому следовал все последние годы.
«Для меня это важный период, — начал он. — Мне кажется, настало время поговорить с людьми. И правда, в последние пару лет мне мало что удавалось сказать им».
Следующие после этого интервью четыре дня предназначены для «разговоров с людьми». Сопровождаемый президентом компании «Уорнер Бразерз Рекорда» и солидным штатом служащих, Харрисон с помощью принадлежащего компании реактивного самолета побывает в Чикаго, Бостоне, Вашингтоне и Нью-Йорке.
Он встретится с представителями прессы и радио на ленчах и обедах в его честь, он представит свой новый диск «33 и 1/3», будет улыбаться, позировать фотографам —словом, целое путешествие.
Наш разговор состоялся днем, до приема в шикарном ресторане Чейзена, и, казалось, Джордж был настроен оптимистически.
Конечно, эти годы для Харрисона оказались нелегкими. Джордж признает, что он не удовлетворен своими последними пластинками, а турне 1974 года по Штатам встретило весьма отрицательный отклик. Кроме того, прошлым летом, когда он приходил в себя после приступа гепатита и завершал работу над очередным альбомом, против него было начато уголовное дело из-за песни «Мой светлый бог».
К тому же компания «Эй энд Эм Рекорда» (которая после распада «Битлз» приютила Джорджа) возбудила против него иск на 10 миллионов долларов за «невыполнение взятых на себя обязательств по записи новых пластинок».
Адвокаты взялись за работу, дело удалось решить до суда, и Джордж обратился к «Уорнер Бразерз».
Джордж соглашается, что судебные процессы стали уже привычны для него.
— Мы начинали как музыканты, — говорит
определенная категория людей, которые возбуждают дела против таких, как мы. Я помню историю с Джоном Ленноном — он шел по улице и случайно толкнул кого-то. Этот человек узнал его и подал в суд — как же, Джон Леннон! Это анекдотичный случай, только анекдот-то не смешной. Вся эта публика рассчитывает на то, что мы постараемся уладить все до судебного разбирательства. За деньги, естественно.
— А что случилось с «Моим светлым богом»?
— Ну здесь все было профессионально задумано — меня обвинили в плагиате.
— ?
— Да, да, меня. Получилось так — помните, когда-то, году в шестьдесят восьмом, была популярна песня «О. хэппи дэй»? Она мне так нравилась! Она была настолько законченна и совершенна, и я подумал, что надо б и мне написать что-нибудь подобное — и талантливое, одухотворенное и, простите уж, коммерческое, потому что какой смысл писать песни, которые и слушать-то никто не будет? Ну я написал песню «Мой светлый бог», в ней я хотел рассказать о Востоке, о восточных традициях, да так, чтоб и пелась она хорошо. И случайно гармонии ее совпадали с песней Чиффона «Он такой хороший». Судебное дело строилось на совпадении первых трех нот песни и первых аккордов припева, но так уж случилось, что общая мелодия «вылепилась» у меня только в день записи, а не записывать я уже не мог — обязательства перед фирмой!
В этом не было никакого плагиата — вы ведь понимаете, что мелодии часто «витают в воздухе», да если поднатужиться, то во всем обилии выходящих сейчас песен можно найти массу похожих. Только плагиата здесь никакого нет.
Того парня, что написал «Он такой хороший», давно уже нет в живых, он умер в году шестьдесят седьмом — шестьдесят восьмом. Я уверен, что он никогда бы не стал поднимать шума из-за такого пустяка — он был ведь музыкантом.
Правда, музыканты разные бывают. Есть люди, которые из кожи лезут, чтобы у них было не хуже, чем у других. Но настоящие-то понимают, что музыка — это не просто музыка, она не существует сама по себе... И Чиффон был настоящим.
Но тот человек, который сейчас защищает его интересы, увидел возможность поживиться.
— И как вы себя чувствовали на суде?
— А как бы вы себя почувствовали, если бы вам предложили явиться в суд и... играть там на гитаре? Судейские из других залов сбежались: «Пойдем посмотрим, как Джордж Харрисон дает концерт в суде!» А я не очень-то тяжело переживал. Понимаете, если бы это была единственная песня, написанная мной, — тогда другое дело. Но я-то на нее жизнь не ставил. Просто противно было — я же знал, каковы истинные причины всей свары.
Харрисон старался не терять чувства юмора из-за этой истории и даже в своей новой песне — она называется скромно: «Эта песня» — намекает на нее: «Эта песня не нарушает авторских прав, и прекрасной мелодию ее не назовешь...» (официальное название судебного дела было: «Прекрасные мелодии» — название фирмы — versus Харрисон»).
— Я после этого просто с ума
сходил — только возьму в руки гитару, начну что-нибудь клеить — и думаю, а на что это может быть похоже? У кого такое может быть?
Я пытаюсь сменить тему разговора и за
даю первый пришедший на ум вопрос: «А трудно быть экс-«битлом»?
Джордж человек необидчивый:
-— Как-то кто-то из тех, кто о нас книги пишет, сказал вроде бы: «Отныне каждый рожденный в Ливерпуле чувствует определенные обязательства перед человечеством».
Задаю еще один неизбежно глупый вопрос — о воссоединении.
— Тот тип, который предлагал нам пять миллионов за совместный концерт, собирался организовать еще одно беспримерное шоу — битву человека с акулой. Так я сказал — слушай, если этот парень победит акулу, то мы предоставим ему исключительное право организовать совместное турне «Битлз». Иначе — никак. Помните ответ, что Гамлет дал Розенкранцу и Гильденстерну: «Вот видите, с какой грязью вы меня смешали?»
— Но еще в 1974 году вы заявляли, что никогда не будете играть с Полем Маккартни?
— Тогда я был, видно, чем-то разозлен. Сейчас бы я пошел на компромисс. Вы знаете, мы ведь с Полем в школе вместе учились. Он был на год старше меня. И дружили мы целых семнадцать лет. А когда люди очень уж близки, наступает момент, когда дружба стареет, когда вырастаешь из нее. И мне было очень трудно. Потому что в музыкальном отношении у меня ни с Джоном, ни с Ринго разногласий не было, а вот с Полем... Он не давал мне двинуться — играй то, а это не играй, слушай меня, не вмешивайся. У меня терпение лопнуло, и это одна из причин нашего распада. И все равно я буду всегда защищать от глупых разговоров и Поля, и Джона, и Ринго. Потому что, когда люди прошли вместе через все это, что-то хорошее всегда остается. Должно оставаться.
Но в шестьдесят восьмом, когда делали фильм «Let it be», мы просто ополоумели, потеряли всякое терпение и чувство меры. Тогда и начало все рушиться. Протянулось еще два года, и все равно кончилось. Это как в семьях бывает — терпи не терпи но если жизни нет, то ее никогда уже не будет. Так что лучше кончать сразу.
— Вы встречаетесь с Маккартни?
— Я не видел Поля уже несколько лет — последний раз мы были вместе на приеме, который устраивали в его честь на борту «Королевы Елизаветы». С ним теперь только на приеме встретиться можно — а кому охота приходить к своему старому другу и чувствовать себя лишь статистом в рекламном представлении? Единственное, что нас еще может объединить, — это невозможность не писать музыку вместе.
— А не будет тех же самых старых проблем?
— Еще как будут. Может получиться как на съемках «Let it bе». Я тогда сказал: «Ладно, я буду играть тогда, когда вы хотите, и то, что вы хотите. Я не буду играть, если вы не хотите этого, и давайте больше не обсуждать эту тему». А это совсем не радостно — говорить такое. Легко казаться мудрым, когда поешь. Если не мудрым, то умудренным. В жизни хранить лицо куда сложнее.
Вообще-то, я везучий человек. Жизнь всегда выручала меня. Это как со здоровьем было — честно говоря, после нашего развала я много пил. И вот заболел гепатитом, и моя больная печень сказала: «Баста!» И пить перестал. Так что даже худое, боль, предлагает разумный выход.
— Но мне кажется, вам не очень-то повезло с той музыкой, которую вы писали после распада — я имею в виду ваше увлечение Востоком.
— Я много лет уже занимаюсь этой музыкой, работаю с Рави Шанкаром Все это далось мне дорогой ценой, но я думал, что эта музыка, какая-то новая духовность, может дать людям куда больше, чем простенькая усложненность типа «Лед Зеппелин».
Но аудитория в целом не хотела этого. Отклик был, но отклик в основном отрицательный. Люди боятся, опасаются неведомого. Куда проще петь и слушать «Она любит тебя» или «Вот и солнышко вышло».
Это нежелание, боязнь уродуют даже самых талантливых музыкантов. Думаете, Мик Джеггер не талант? Да он могучий музыкант. Только и он поддался, потому что проще привязать над рампой веревку и раскачиваться на этой веревке как маятник и вопить что-то привычное, чем сказать себе и им: «Слушайте, ребята, я буду делать настоящие вещи, а вы — хотите любите меня, хотите — нет». Что-то такое я и хотел сказать своими так щедро высмеянными «индийскими мотивами». Я люблю индийскую музыку .и индийских музыкантов и думаю, им есть что сказать всем. Можно, конечно — и это проще, — писать аккуратненькие, симпатичненькие и чуток новаторские вещи, как делают «Уингз». Только это для меня было бы компромиссом, а я еще не выхолостил себя до компромисса. Хотя, может быть, те, кто увлекается моей теперешней музыкой, увлекаются ею все же потому, что я Харрисон. Можно совершать феерические турне — инерция «собитловского мышления», назовем это так, еще существует, —- можно писать и петь то. что нравится всем без исключения, только инерция эта когда-то кончится, и ты останешься в пустоте, и ничего из тебя уже получиться не сможет.
— А если бы вы были не из «Битлз»?
— Я и сам иногда думаю: что было бы со мной, если бы я был просто Джордж Харрисон? По-моему, вся разница, что было бы меньше денег. А я был бы тем же. Потому что каждый человек несет в себе свою славу и смерть, и свою, простите за слово, божественность. Этим мне и нравится индийская философия — каждый сам 3^. себе бог, если вам угодно называть это ощущение так. Вся та безответственная религиозность, которую привычно экстраполируют и на меня, потому что я объявил себя приверженцем восточной религии — господи, ну до чего же «религия» затертое слово, совсем ничего не значит, — она исходит от наших спокойных христианских убеждений. Что где-то там, наверху, есть правда, а внизу — только жизнь. И вот симпатичный добропорядочный религиозный человек идет в воскресенье пообщаться с тем, что наверху, и, умиротворенный и обрадованный своей хорошестью, приходит домой и так же спокойно сводит в гроб свою жену. Потому что они хорошо знают хитрую разницу между тем, чего хочет от них всевышний и что они могут делать в час дня сегодня, — правила игры выучены. А я не хочу этой игры по правилам. И потому занимаюсь индийской музыкой, потому что в ней говорится вот о чем — мы сами несем в себе то, что на Востоке принято называть «божественным светом», и мы должны руководствоваться честью и уважать эту честь в других. Тогда каждая жизнь будет драгоценна— твоя для тебя и чужая для тебя тоже. Жаль только, что в нашем музыкальном мире умеют спекулировать и на строгости и чистоте. Потому так смешны оказались мои индийские дела. И все равно, сколько бы ни говорили дурного о музыкантах моего времени, честных людей среди нас гораздо больше, чем спекулянтов.
—В рекламе вашей новой пластинки «33 и 1/3» было сказано, что Джордж Харрисон возвращается в Европу...
— Рекламе положено быть глупой. А человек говорит об утрате себя с тех самых пор, как научился говорить, и предсказания конца света бесконечны. Когда выходила эта пластинка, мне было как раз тридцать три года с третью. Потом стало больше. Но это ничего не значит, потому что я останусь прежним — никуда не уйду и не вернусь ниоткуда. Об этом я и пою, а в каких традициях это — индийских или европейских?
Здесь, у себя дома в Лос-Анджелесе, на самом верху Биверли Глен Каньон, сидит он в куртке из бумажной материн, в маечке с эмблемой «Дарк Хоре» — «Темная лошадка» покуривает «Житан» и кажется моложе, миниатюрнее и добродушнее, чем тот человек, чей образ он создал когда-то и которому следовал все последние годы.
«Для меня это важный период, — начал он. — Мне кажется, настало время поговорить с людьми. И правда, в последние пару лет мне мало что удавалось сказать им».
Следующие после этого интервью четыре дня предназначены для «разговоров с людьми». Сопровождаемый президентом компании «Уорнер Бразерз Рекорда» и солидным штатом служащих, Харрисон с помощью принадлежащего компании реактивного самолета побывает в Чикаго, Бостоне, Вашингтоне и Нью-Йорке.
Он встретится с представителями прессы и радио на ленчах и обедах в его честь, он представит свой новый диск «33 и 1/3», будет улыбаться, позировать фотографам —словом, целое путешествие.
Наш разговор состоялся днем, до приема в шикарном ресторане Чейзена, и, казалось, Джордж был настроен оптимистически.
Конечно, эти годы для Харрисона оказались нелегкими. Джордж признает, что он не удовлетворен своими последними пластинками, а турне 1974 года по Штатам встретило весьма отрицательный отклик. Кроме того, прошлым летом, когда он приходил в себя после приступа гепатита и завершал работу над очередным альбомом, против него было начато уголовное дело из-за песни «Мой светлый бог».
К тому же компания «Эй энд Эм Рекорда» (которая после распада «Битлз» приютила Джорджа) возбудила против него иск на 10 миллионов долларов за «невыполнение взятых на себя обязательств по записи новых пластинок».
Адвокаты взялись за работу, дело удалось решить до суда, и Джордж обратился к «Уорнер Бразерз».
Джордж соглашается, что судебные процессы стали уже привычны для него.
— Мы начинали как музыканты, — говорит
определенная категория людей, которые возбуждают дела против таких, как мы. Я помню историю с Джоном Ленноном — он шел по улице и случайно толкнул кого-то. Этот человек узнал его и подал в суд — как же, Джон Леннон! Это анекдотичный случай, только анекдот-то не смешной. Вся эта публика рассчитывает на то, что мы постараемся уладить все до судебного разбирательства. За деньги, естественно.
— А что случилось с «Моим светлым богом»?
— Ну здесь все было профессионально задумано — меня обвинили в плагиате.
— ?
— Да, да, меня. Получилось так — помните, когда-то, году в шестьдесят восьмом, была популярна песня «О. хэппи дэй»? Она мне так нравилась! Она была настолько законченна и совершенна, и я подумал, что надо б и мне написать что-нибудь подобное — и талантливое, одухотворенное и, простите уж, коммерческое, потому что какой смысл писать песни, которые и слушать-то никто не будет? Ну я написал песню «Мой светлый бог», в ней я хотел рассказать о Востоке, о восточных традициях, да так, чтоб и пелась она хорошо. И случайно гармонии ее совпадали с песней Чиффона «Он такой хороший». Судебное дело строилось на совпадении первых трех нот песни и первых аккордов припева, но так уж случилось, что общая мелодия «вылепилась» у меня только в день записи, а не записывать я уже не мог — обязательства перед фирмой!
В этом не было никакого плагиата — вы ведь понимаете, что мелодии часто «витают в воздухе», да если поднатужиться, то во всем обилии выходящих сейчас песен можно найти массу похожих. Только плагиата здесь никакого нет.
Того парня, что написал «Он такой хороший», давно уже нет в живых, он умер в году шестьдесят седьмом — шестьдесят восьмом. Я уверен, что он никогда бы не стал поднимать шума из-за такого пустяка — он был ведь музыкантом.
Правда, музыканты разные бывают. Есть люди, которые из кожи лезут, чтобы у них было не хуже, чем у других. Но настоящие-то понимают, что музыка — это не просто музыка, она не существует сама по себе... И Чиффон был настоящим.
Но тот человек, который сейчас защищает его интересы, увидел возможность поживиться.
— И как вы себя чувствовали на суде?
— А как бы вы себя почувствовали, если бы вам предложили явиться в суд и... играть там на гитаре? Судейские из других залов сбежались: «Пойдем посмотрим, как Джордж Харрисон дает концерт в суде!» А я не очень-то тяжело переживал. Понимаете, если бы это была единственная песня, написанная мной, — тогда другое дело. Но я-то на нее жизнь не ставил. Просто противно было — я же знал, каковы истинные причины всей свары.
Харрисон старался не терять чувства юмора из-за этой истории и даже в своей новой песне — она называется скромно: «Эта песня» — намекает на нее: «Эта песня не нарушает авторских прав, и прекрасной мелодию ее не назовешь...» (официальное название судебного дела было: «Прекрасные мелодии» — название фирмы — versus Харрисон»).
— Я после этого просто с ума
сходил — только возьму в руки гитару, начну что-нибудь клеить — и думаю, а на что это может быть похоже? У кого такое может быть?
Я пытаюсь сменить тему разговора и за
даю первый пришедший на ум вопрос: «А трудно быть экс-«битлом»?
Джордж человек необидчивый:
-— Как-то кто-то из тех, кто о нас книги пишет, сказал вроде бы: «Отныне каждый рожденный в Ливерпуле чувствует определенные обязательства перед человечеством».
Задаю еще один неизбежно глупый вопрос — о воссоединении.
— Тот тип, который предлагал нам пять миллионов за совместный концерт, собирался организовать еще одно беспримерное шоу — битву человека с акулой. Так я сказал — слушай, если этот парень победит акулу, то мы предоставим ему исключительное право организовать совместное турне «Битлз». Иначе — никак. Помните ответ, что Гамлет дал Розенкранцу и Гильденстерну: «Вот видите, с какой грязью вы меня смешали?»
— Но еще в 1974 году вы заявляли, что никогда не будете играть с Полем Маккартни?
— Тогда я был, видно, чем-то разозлен. Сейчас бы я пошел на компромисс. Вы знаете, мы ведь с Полем в школе вместе учились. Он был на год старше меня. И дружили мы целых семнадцать лет. А когда люди очень уж близки, наступает момент, когда дружба стареет, когда вырастаешь из нее. И мне было очень трудно. Потому что в музыкальном отношении у меня ни с Джоном, ни с Ринго разногласий не было, а вот с Полем... Он не давал мне двинуться — играй то, а это не играй, слушай меня, не вмешивайся. У меня терпение лопнуло, и это одна из причин нашего распада. И все равно я буду всегда защищать от глупых разговоров и Поля, и Джона, и Ринго. Потому что, когда люди прошли вместе через все это, что-то хорошее всегда остается. Должно оставаться.
Но в шестьдесят восьмом, когда делали фильм «Let it be», мы просто ополоумели, потеряли всякое терпение и чувство меры. Тогда и начало все рушиться. Протянулось еще два года, и все равно кончилось. Это как в семьях бывает — терпи не терпи но если жизни нет, то ее никогда уже не будет. Так что лучше кончать сразу.
— Вы встречаетесь с Маккартни?
— Я не видел Поля уже несколько лет — последний раз мы были вместе на приеме, который устраивали в его честь на борту «Королевы Елизаветы». С ним теперь только на приеме встретиться можно — а кому охота приходить к своему старому другу и чувствовать себя лишь статистом в рекламном представлении? Единственное, что нас еще может объединить, — это невозможность не писать музыку вместе.
— А не будет тех же самых старых проблем?
— Еще как будут. Может получиться как на съемках «Let it bе». Я тогда сказал: «Ладно, я буду играть тогда, когда вы хотите, и то, что вы хотите. Я не буду играть, если вы не хотите этого, и давайте больше не обсуждать эту тему». А это совсем не радостно — говорить такое. Легко казаться мудрым, когда поешь. Если не мудрым, то умудренным. В жизни хранить лицо куда сложнее.
Вообще-то, я везучий человек. Жизнь всегда выручала меня. Это как со здоровьем было — честно говоря, после нашего развала я много пил. И вот заболел гепатитом, и моя больная печень сказала: «Баста!» И пить перестал. Так что даже худое, боль, предлагает разумный выход.
— Но мне кажется, вам не очень-то повезло с той музыкой, которую вы писали после распада — я имею в виду ваше увлечение Востоком.
— Я много лет уже занимаюсь этой музыкой, работаю с Рави Шанкаром Все это далось мне дорогой ценой, но я думал, что эта музыка, какая-то новая духовность, может дать людям куда больше, чем простенькая усложненность типа «Лед Зеппелин».
Но аудитория в целом не хотела этого. Отклик был, но отклик в основном отрицательный. Люди боятся, опасаются неведомого. Куда проще петь и слушать «Она любит тебя» или «Вот и солнышко вышло».
Это нежелание, боязнь уродуют даже самых талантливых музыкантов. Думаете, Мик Джеггер не талант? Да он могучий музыкант. Только и он поддался, потому что проще привязать над рампой веревку и раскачиваться на этой веревке как маятник и вопить что-то привычное, чем сказать себе и им: «Слушайте, ребята, я буду делать настоящие вещи, а вы — хотите любите меня, хотите — нет». Что-то такое я и хотел сказать своими так щедро высмеянными «индийскими мотивами». Я люблю индийскую музыку .и индийских музыкантов и думаю, им есть что сказать всем. Можно, конечно — и это проще, — писать аккуратненькие, симпатичненькие и чуток новаторские вещи, как делают «Уингз». Только это для меня было бы компромиссом, а я еще не выхолостил себя до компромисса. Хотя, может быть, те, кто увлекается моей теперешней музыкой, увлекаются ею все же потому, что я Харрисон. Можно совершать феерические турне — инерция «собитловского мышления», назовем это так, еще существует, —- можно писать и петь то. что нравится всем без исключения, только инерция эта когда-то кончится, и ты останешься в пустоте, и ничего из тебя уже получиться не сможет.
— А если бы вы были не из «Битлз»?
— Я и сам иногда думаю: что было бы со мной, если бы я был просто Джордж Харрисон? По-моему, вся разница, что было бы меньше денег. А я был бы тем же. Потому что каждый человек несет в себе свою славу и смерть, и свою, простите за слово, божественность. Этим мне и нравится индийская философия — каждый сам 3^. себе бог, если вам угодно называть это ощущение так. Вся та безответственная религиозность, которую привычно экстраполируют и на меня, потому что я объявил себя приверженцем восточной религии — господи, ну до чего же «религия» затертое слово, совсем ничего не значит, — она исходит от наших спокойных христианских убеждений. Что где-то там, наверху, есть правда, а внизу — только жизнь. И вот симпатичный добропорядочный религиозный человек идет в воскресенье пообщаться с тем, что наверху, и, умиротворенный и обрадованный своей хорошестью, приходит домой и так же спокойно сводит в гроб свою жену. Потому что они хорошо знают хитрую разницу между тем, чего хочет от них всевышний и что они могут делать в час дня сегодня, — правила игры выучены. А я не хочу этой игры по правилам. И потому занимаюсь индийской музыкой, потому что в ней говорится вот о чем — мы сами несем в себе то, что на Востоке принято называть «божественным светом», и мы должны руководствоваться честью и уважать эту честь в других. Тогда каждая жизнь будет драгоценна— твоя для тебя и чужая для тебя тоже. Жаль только, что в нашем музыкальном мире умеют спекулировать и на строгости и чистоте. Потому так смешны оказались мои индийские дела. И все равно, сколько бы ни говорили дурного о музыкантах моего времени, честных людей среди нас гораздо больше, чем спекулянтов.
—В рекламе вашей новой пластинки «33 и 1/3» было сказано, что Джордж Харрисон возвращается в Европу...
— Рекламе положено быть глупой. А человек говорит об утрате себя с тех самых пор, как научился говорить, и предсказания конца света бесконечны. Когда выходила эта пластинка, мне было как раз тридцать три года с третью. Потом стало больше. Но это ничего не значит, потому что я останусь прежним — никуда не уйду и не вернусь ниоткуда. Об этом я и пою, а в каких традициях это — индийских или европейских?
